Книга Знахарь-2, или Профессор Вильчур - Тадеуш Доленга-Мостович

Она покачала головой.

— Я не отвергаю. Я просто не могу их принять, потому что не в состоянии ответить вам тем же.

— Разве же я прошу у вас этого? Разве я прошу у вас чего-нибудь? Я хочу только, чтобы вы позволили говорить вам о моей любви, я хочу только иметь надежду на то, что когда-нибудь в вашем сердце отзовется пусть не любовь, но хоть малейшая крупица симпатии, доброжелательности, нежности…

Люция заглянула ему в глаза.

— Пан Янек, я хочу, чтобы вы меня поняли. Я чувствую по отношению к вам большую симпатию и доброжелательность, но знаю, уверена, что этого очень мало по сравнению с тем, что могу, что должна была бы чувствовать к человеку, с которым желала бы соединить свою жизнь. Я не ребенок, мне уже 26 лет. Вы должны знать, что я уже умею смотреть на людей, на жизнь и на себя трезво. Я считаю вас самым милым из моих коллег, и если, как вы правильно заметили, я так долго старалась уйти от этого разговора, то лишь по той причине, что не хочу потерять вашу дружбу, которую очень ценю. Но уж если вы вынудили меня, то считаю своим долгом заверить вас, что я вас не люблю и ни когда не полюблю.

Кольский стоял бледный, с какой-то безнадежной улыбкой на губах. Жалость сдавила сердце Люции.

— Мне, действительно, жаль, пан Янек, — она взяла его за руку, — но вы же сами считаете, что лучше сказать все откровенно, чем обманывать вас какими-то обещаниями, которых я не могу и никогда не смогу выполнить.

— Значит, вы не оставите мне даже тени надежды? — едва слышно спросил Кольский.

— Даже тени, пан Янек. И не стоит жалеть об этом.

Она взяла со стола бланки и направилась к выходу. Когда была уже у двери, он позвал ее:

— Панна Люция, еще один вопрос. Она задержалась.

— Вы… вы любите другого?

— Разве это имеет значение? — спросила она после паузы.

— Очень большое, — ответил он.

— Да, я люблю другого.

— Еще один. Вы любите… Вильчура?

Она не ответила. Кольский приблизился к ней.

— Но это же безрассудство, панна Люция… Он же старый… человек, изнуренный жизнью… Что он может дать вам?.. Вы же сами знаете, как я уважаю его и с какой симпатией отношусь… Я бы не говорил вам всего этого, если бы не понимал чудовищную нелепость этого союза; он и вы. Он, который уже заканчивает жизнь, и вы, которая ее только начинаете. Он, в ком, наверное, уже родилось и умерло не одно чувство, и вы, которая этих чувств еще не знали. Поймите, это безрассудство. Я уважаю его и за многое благодарен, но я люблю вас, и мой долг сказать вам все это, панна Люция. Подумайте, что он может дать вам! Что он может дать вам!..

На лице Люции появилась усмешка.

— Дать?.. Дать?.. Насколько же вы не знаете меня!.. Он так много мне даст, все мне даст, если захочет принять. Принять то, что я могу дать ему.

Она смотрела на Кольского, но он чувствовал, что она его не видит. Ее глаза грустно улыбались.

Она постояла с минуту, потом медленно повернулась и вышла. Кольский не двигался с места. Еще минуту назад в нем все восставало против несчастья, но сейчас им овладела апатия. Он оказался перед чем-то, чего, конечно, понять не мог, сейчас он не мог оперировать категориями нормального рассудка, мерками, которыми привык пользоваться в отношениях людей, мерками, опирающимися на законы, которым он верил. И вдруг он понял, что совершенно не знал Люцию, ее психологию и вообще психологию женщин.

Несмотря на свои тридцать лет, он имел весьма скромные познания в этой области. Выходец из бедной семьи, с раннего детства предоставленный собственной судьбе, он развил в себе инстинкт подчинения тем законам, которые руководили борьбой за жизнь. А поскольку он ничего не умел делать наполовину, то полностью отдался действительности. Действительностью же для него была работа и неустанно действующий импульс: вперед, быстрее, лучше!

Под таким лозунгом протекала его жизнь. Для личных удовольствий, развлечений ему лишь изредка удавалось урвать несколько часов. Знакомства с женщинами он относил как раз к развлечениям, пока не познакомился с Люцией.

В отделении все было в порядке. Ночь обещала быть спокойной. Он смело мог лечь в дежурной комнате, чтобы поспать, но спать совершенно не хотелось. Постепенно он упорядочивал свои мысли, а из них все отчетливее вырисовывался проект: если Люция настолько безрассудна, следует сделать все, чтобы помешать ей, не позволить совершить такую ошибку, которая могла бы поставить на карту все ее будущее.

Никакие уговоры, естественно, не помогут. В этом он не сомневался. Оставалось только отдалить ее от Вильчура каким-нибудь удобным способом. Но каким?.. На это долго не находил ответа. Если бы он был с профессором в близких и дружеских отношениях, чтобы позволить себе поговорить с ним искренне и откровенно, у него были бы определенные шансы осуществить свой план. Кольский не сомневался, что этого мудрого человека переубедить не составило бы труда. Но сама ситуация была слишком интимной, личной, чтобы можно было коснуться ее. Да и, кроме того, этот шаг таил угрозу Кольскому: он понимал, что если бы Люция узнала о его несвоевременном вмешательстве, то вообще порвала бы с ним.

Нет, это не годилось.

Был еще один путь. Все в клинике понимали, что скоро, может быть через год, а может, через полгода, профессор Вильчур под давлением вынужден будет отказаться от клиники и уйти. До сего времени Кольский думал об этой неизбежности с грустью, но сейчас из-за Люции это показалось ему желанной возможностью. Он был уверен, что ему удастся, несмотря на конфликт Люции с профессором Добранецким, удержать ее в клинике. Он знал, что Добранецкий считается с ним, считается с его популярностью у коллег и в начальный период своего руководства не отважится на радикальные перемены. Наоборот, будет избегать конфликтов и постарается сплотить коллектив. А потом все как-нибудь устроится. В конце концов, Люция как доктор отличается многими достоинствами: трудолюбием, обязательностью, интуицией. Со временем Добранецкий помирится с ней…

Эти размышления привели Кольского к выводу, что в собственных интересах, а прежде всего в интересах Люции не следует задерживать Вильчура в клинике. Наоборот, следует взаимодействовать с той группой, которая старается ускорить его отставку. С тяжелым сердцем принял доктор Кольский это решение, но иного принять все-таки не мог.

И Люция тоже не могла уснуть в эту ночь. Ее возмутил и расстроил разговор с Кольским, к которому он так грубо принудил ее. Она глубоко переживала его неделикатность и в то же время опасалась, что их отношения теперь уже не смогут вернуться к прежней свободе, не смогут ограничиваться дружбой, которую она так ценила. Своей нетактичностью он ничего не добился, а только все испортил. Возвращаясь домой, она упрекала себя в том, что отнеслась к нему слишком мягко. Следовало объяснить ему убедительнее, что означают такие признания и как она оценивает такую назойливость.

Занятая этими мыслями, она совсем забыла о цветах и только в своей комнате, увидев в вазе розы, задумалась: