Книга Письма к Луцию об оружии и эросе - Луций Эмилий Сабин

Ужасно не хотелось уезжать из Капуи.

Впрочем, чувствую себя превосходно.

Здешний народ сразу же пронюхал о том, чем я занимаюсь, — один из самых характерных признаков глухой провинции, — и какие-то явные ловкачи (опять греки) тут же притащили мне три ржавых меча, о которых наплели, будто это их семейные реликвии, сохранившиеся со времен родосского переселения — того самого, о котором пишет Тимей[112]. Из трех мечей два — совершенная дрянь и, судя по состоянию клинков, не старше сорока лет: все их «достоинство» в ржавчине, а к родосским (и вообще греческим) мечам они не имеют никакого отношения: все три изготовлены явно где-то в Этрурии, скорее всего в Популонии, из эфалийского железа, на что может указывать хотя бы та же ржавчина с особой бледноватой желтизной[113]. Зато третий меч — подлинная находка для почитателя древностей — настоящий галльский меч из тех, которые сами галлы называют словом, созвучным нашему gladius[114], и над которыми наши гладиусы одержали блестящую победу в битве при Теламоне, как рассказывает Полибий[115]. Греки приняли меня за типичного римского идиота (мы для них все такие) и заломили за мечи ни много, ни мало 38 000 сестерциев[116]. Я показал им настоящий родосский меч времен Пентафла[117], они сразу же утихомирились и согласились на 18 000 сестерциев за все три меча. Галльский «гладиус» по моей оценке стоит около 22 000 сестерциев. Греческая черта хитрить при полной неосведомленности могла бы казаться даже забавной, если бы не проявлялась так часто. Помнишь Афины, Луций?

Это замечательное приобретение, несмотря на его дешевизну, в совокупности с прочими расходами последнего времени оказалось для меня весьма обременительным.

Впрочем, чувствую себя превосходно.

Здешний народ удручает. Дикое, отвратное смешение греческого и нашего, италийского, в худших проявлениях и того и другого. Они никогда не станут тем, чем якобы так желали, — римлянами. Существовавшие здесь веками затаенная тупая злоба и страх не утихли, а, наоборот, усилились после Марсийской войны[118]и распрей Мария и Суллы, и прикрыты здесь еще более отвратной услужливостью, когда в тебе чувствуют настоящего римлянина. Такое ощущение, будто чуть ли ни каждую минуту, особенно при льстивых речах, готовы садануть тебя исподтишка апулийским ножом. Самое печальное то, что во всем этом нет никакого смысла.

Сегодня утром ходил смотреть здешних гладиаторов (упражнения). Ланиста дал им помахать боевым оружием и сорвал за просмотр 1700 сестерциев. Гладиаторы здесь более чем посредственные. Морды и туши, как у обычных бандюг. Фехтовать не умеют. Специализируются исключительно на «галлах» (опять-таки провинциальная убогость). Чем больше удаляешься от Капуи, тем неуклюжее движения и все больше грубой, некультивированной силы. Не сражаются, а рубятся. Смотря на здешних «убойных» бойцов и вспоминая капуанские школы, невольно думаешь, что здешние гладиаторы не смогли бы восстать: им восставать ни к чему.

О мятежниках с Везувия здесь почти не слышно. Пишу «почти», потому что о разбойниках на дорогах поговаривают и, думаю, подразумевают при этом также Спартака, хотя этого имени я не слышал ни разу. Какая-то неприятная тяжесть висит здесь в воздухе: словно чувствуешь колебание незримых весов судьбы, словно власть Рима здесь столь же (не более и не менее) естественна, как удручающий, переполненный зноем и пылью день, который не менее естественно может прервать ливень. В здешних слухах о бунтовщиках на дорогах присутствует странно-неприятная смесь корысти и бунтарства. А может быть, виной всему только переполненный зноем и пылью день.

Впрочем, чувствую себя превосходно.

Уже несколько раз пишу это слово. Да, именно так — «превосходно», Луций, потому что я вдруг сумел «превзойти» собственную собранность и напряженность, в которой пребываю уже годы.

Луций, я все тот же безудержный женолюб, упорно избегающий женщин.

Три дня назад я коснулся ее. О чем я? Все о том же женском образе, о некоей идее женщины, которая время от времени обретает плоть и кровь, являясь иногда воочию в нашей жизни.

Два дня проскакал я под палящим солнцем, но усталости не чувствую нисколько: само же солнце было словно выжжено, потому что вечером третьего дня я прочувствовал ее тело. Тело ее со мной, и вся она со мной, хоть она — в Капуе.

Дам ей римское имя, хоть она не римлянка. Мне так удобнее: ars gladiatoria увлекла меня условностью своего вычурного оружия, скрывающее людей словно маской и делающее их personati. Пусть это будет «гладиаторское» имя, имя одной из гладиаторских школ. Cornelia? В этом имени слишком много опыта, а звучание его закрыто согласными. Licinia, ваше родовое имя, Луций? Прости, но по твоей вине в этом слишком много изящества. Пусть она зовется Iulia. В честь новой (и очень хорошей) школы любимца вифинского царя и любимца римской толпы Гая Юлия Цезаря.

Ей очень подходит это имя — короткое, мягкое, белокурое благодаря звукам iu и l. Она совсем невысокого роста, рыжая, как ореходавка, с глазами цвета лазури — caeruleum, который я очень люблю в море и в небе, потому что там он возвышает и освежает чувства, и очень не люблю в глазах, потому что там он лжет. Губы ее — цвета розы, за которой закрепилось название «капуанская», — слегка алеющей, но очень сочной, а прелестный легкий шрам слева на лбу еще более подчеркивает общее несоответствие ее идеалу женской красоты.

Два дня назад я коснулся ее. Ладонь моя легла ей на бедро, а пальцы благоговейно опустились туда, где начинается лоно, и вся рука моя (правая, так привыкшая чувствовать меч и стиль) прониклась ощущением ее спины, плеча… ощущением всего ее тела от пальцев ног до затылка со всеми выпуклостями и впадинами. Удивительная живость ее тела вошла в меня теплой волной, светлым лучом и стала творить внутри какое-то чудо.