Книга Оренбургский владыка - Валерий Поволяев

— Поторапливайтесь, ребята, поторапливайтесь!..

Едва достигли своего берега, как из густоты кустов вывалился казачий наряд, пловцов подхватили под мышки и потащили в глубину леса:

— Здесь опасно, задерживаться нельзя… Пошли, пошли! Господин Дутов уже заждался вас.

— А где его высокоблагородие? — спросил калмык. — Доложиться ведь надо.

— Сидит в двух километрах отсюда, выше по течению…

— Это так нас отнесло?! — неприятно удивился Бомбеев. — Ничего себе теченьице! Как на Яике…

Пленный оказался ценным собеседником, достойным — рассказал о всех новинках, вводимых в германской армии; Бембеев, Еремеев и Удалов были за поимку важного пленника представлены к Георгиевским крестам, и вскоре Дутов перед строем пешей команды вручил их бравым разведчикам.

— Трое храбрецов совершили вылазку, не сделав ни одного выстрела, — сказал Дутов. — Урон германцам нанесен такой, будто на ту сторону сходил весь наш пеший эскадрон. Вот как надо воевать! — Дутов взметнул над собой кулак, потряс им.

Над строем летали стремительные, будто пули, шмели, пахло цветущей сиренью и медом, воздух был чист и плотен.

— Через несколько дней нам предстоит идти в наступление, — сказал Дутов, — готовьтесь к нему, казаки. Войну эту во имя государя нашего, России и православной веры мы выиграем.

Он прошелся вдоль строя, остановился около Климова, вытянувшегося с застывшим лицом, оглядел его, остался доволен, передвинулся вдоль строя дальше, вновь остановился. Вторично взметнул над собой кулак и рубанул им воздух:

— Обязательно выиграем!

Ночь двадцать восьмого мая шестнадцатого года была темной, глухой, в ней вязли все звуки. С неба сыпался мелкий противный дождь, шуршал неприятно, опускаясь в траву, на листву деревьев, собираясь в воронках, в кузовах разбитых пароконок, в торчащих на попа медных артиллерийских гильзах на бывших позициях, пропитывал насквозь одежду. Казаки матерились.

Готовность номер один была объявлена еще вечером. Еремеев достал свой сидор[10], развязал веревку, заглянул внутрь. Скарб у него, как, собственно, и у всех казаков, был простой — пара чистого белья на случай, если где-нибудь удастся принять баньку, запасные портянки, иконка Богородицы, ложка с вилкой, полотенце и разная исходная мелочь от иголки с нитками до мятого, видавшего виды котелка, завернутого в немецкую газету. Такой же немудреный скарб был и у Удалова. Правда, кроме иконки у него еще имелся молитвенник.

— А у тебя, Африкан, иконы есть? — спросил Еремеев у калмыка.

Удалов запоздало придавил сапогом ногу Еремеева:

— Ты чего это, Еремей? Он же — другой веры.

— Я — некрещеный, — просто ответил калмык.

— Так давай мы тебя… это самое… окрестим.

Сапожник вновь надавил на ногу Еремеева, тот отмахнулся от него, будто от комара:

— Не мешай!

— Ты чего затеял? Сейчас оскорбленный Африкан схватится за пику и проткнет тебя насквозь.

— А чего, окреститься — это дело хорошее, — неожиданно произнес Бембеев, — среди калмыков тоже есть крещеные…

— Вот видишь, — назидательно проговорил Еремеев, отодвигаясь от приятеля.

— Только с этим делом спешить не надо, — проговорил Бембеев, — закончится наступление — можно будет и окреститься.

— А у калмыков какая вера? — Удалов хитро сощурил глаза. — Мусульманская?

— Нет, — Бембеев качнул головой. — Мы — буддисты.

О таковых Удалов даже не слышал. Поинтересовался:

— Это кто такие будут?

Калмык махнул рукой:

— Потом расскажу, — он придвинул к себе аккуратно сшитый, с двойным дном сидор, заглянул внутрь, имущества у него было еще меньше, чем у Еремеева.

— Это правда, что вы, русские, перед тем, как пойти в атаку, надеваете чистое белье?

— Правда, — Еремеев достал из сидора чистую рубаху, — умирать положено в чистом. Самое последнее дело — положить человека в землю в грязном белье.

— А еще хуже — не перекрестить его знамением и не прочитать напоследок молитву, — добавил Удалов.

Тихо было в русском стане, у костров. Люди, готовясь к переправе через Прут, прощались со своим прошлым, с тем, что никогда уже не вернется, шевелили губами, немо творя молитвы, и поглядывали в быстро темнеющее небо. Кто-то запел песню про казачью долю, песню подхватили, но долго она не продержалась, угасла…

Ночную переправу русских через Прут немцы засекли. Вначале загавкал один пулемет, потом к нему присоединился второй, пули густо посыпались в воду. Затем на германском берегу рявкнуло орудие. За ним другое. Раньше орудия на этом участке фронта замечены не были, они стояли выше по течению Прута в специально вырытых капонирах[11].

Недалеко от Дутова, плывущего вместе со своей пешей командой, в воду всадился снаряд, волна накрыла войскового старшину с головой, поволокла в опасно пузырящуюся глубину, Дутов задергался, замолотил руками, стараясь вырваться из жадного зева, засасывающего его, захрипел, глотая воду, давясь ею и собственным хрипом, — холодный страх сдавил Дутову грудь.

Он заработал руками проворнее, вкладывая в судорожные движения последние силы. Наконец зев ослаб, Дутов вынырнул на поверхность и вцепился руками в бревно, потерявшее своего хозяина.

Рядом плыл плот с короткоствольной пушчонкой, установленной на железный лафет. Около пушчонки горбился, оберегаясь от чужих осколков, орудийный расчет — трое худых солдат, бородатых, очень похожих на неуклюжих птиц, вылупившихся из одного гнезда: коротенький щиток орудия не мог прикрыть всех их, и артиллеристы покорились своей судьбе — что будет с ними, то и будет…

Над головами людей, в воздухе, вновь раздался шелестящий, с коротким подвывом звук, и в воду лег еще один снаряд, взбугрил высокую крутую волну. Она накренила плот с гордой пушчонкой и та медленно поползла с плота в воду. Один из сгорбленных артиллеристов застонал и сполз под колеса пушчонки, двое других вцепились руками в колеса, засипели, стиснув зубы и тряся мокрыми головами, удерживая орудие на плоту. Хорошо, лафет пушчонки был привязан проволокой к бревнам, орудие хлебнуло стволом воды, и плот выпрямился…

Раненый пушкарь растянулся на плоту под колесами. Один из артиллеристов склонился над ним:

— Микола, куда тебя ранило? Куда, а? — монотонно забормотал он, приподнял голову раненого, сунул под нее смятую мокрую фуражку.

Микола молчал — металл перебил в его организме какую-то важную жилу, — и человек стремительно слабел.