Книга Антисоветский роман - Оуэн Мэтьюз

Следующие три дня я являлся в милицию по вызовам Светланы Тимофеевны, притом что от легкого сотрясения мозга у меня кружилась голова. В дневном свете милицейский участок производил еще более гнетущее впечатление: это было низкое двухэтажное строение из бетонных блоков, с кучами грязного мокрого снега во дворе, опрокинутыми мусорными контейнерами и бродячими собаками, жадно роющимися в отбросах. Я встретил там милиционеров, которые привезли меня в ту ночь, и один из них заговорщицким шепотом заверил:

— Мы уж постараемся, чтобы эти парни у нас не скучали.

Я испытал смешанные чувства вины и жажды отмщения.

И вот началось мое «хождение по мукам». Чувствовал я себя отвратительно, но после медицинского освидетельствования к врачам обращаться не хотел. По нескольку часов я проводил в милиции, потом возвращался в свою квартиру на третьем этаже, куда не проникало солнце, и тут же погружался в горячечный бред. Мне все время снился один и тот же сон: как будто я провалился в преисподнюю и без конца смотрю, как шариковая ручка следователя медленно ползает по кипам бумаги; от этого у меня сильно болит голова и хочется ручку остановить. Но почему-то я этого не делаю, а сосредоточенно слежу за ней, за тем, как шарик ручки вдавливается в серую бумагу, и вижу, что ее держит отсеченная от туловища рука, освещенная казенным ярким светом. Этот сон был таким навязчивым, что казалось, я и наяву пребываю в этом кошмаре.

На третий день — мне почему-то казалось, что все это длится куда больше трех дней, — когда я брел по стертым ступенькам в кабинет следователя мимо зловонного служебного туалета с отсутствующим сиденьем, я чувствовал себя в милиции уже завсегдатаем. Впервые с нашей первой встречи я застал Светлану Тимофеевну в форме лейтенанта милиции.

— Сейчас мы с вами пойдем на очную ставку, — объявила она.

Очная ставка — стандартная процедура российского следствия, во время которой пострадавший встречается с обвиняемым и каждому зачитываются показания противной стороны. Светлана Тимофеевна схватила заметно потолстевшую папку и повела меня вниз по лестнице в помещение, похожее на большой школьный класс с рядами скамеек перед приподнятым настилом, и мы в полном молчании заняли свои места. Я тупо уставился в стол.

Обвиняемые появились так тихо, что я услышал только стук двери, которую закрыл за ними милиционер. Оба были в наручниках и шли, еле волоча ноги и наклонив головы. Они тяжело опустились на первую скамью и робко подняли на нас глаза, совсем как провинившиеся школьники. Светлана Тимофеевна говорила мне, что они братья, татары из Казани. Оба женаты, имеют детей и живут в Москве. Выглядели они моложе, чем я думал, и меньше ростом.

— Мэтьюз, пожалуйста, простите, что вы пострадали из-за нас, можем мы что-нибудь для вас сделать… — начал старший из братьев, который был пониже.

Но Светлана Тимофеевна оборвала его. Она зачитала мое неуклюже составленное заявление, причем самый длинный из четырех его вариантов, и затем протокол медицинского освидетельствования. Братья выслушали все, не проронив ни слова, а младший в отчаянье обхватил голову руками. Их показания, всего из пяти предложений, сводилось к тому, что они были слишком пьяны, не соображали, что делали, полностью признают свою вину и искренне раскаиваются. В конце концов наступил неловкий момент, когда она велела им подписать их показания. Желая помочь, я подвигал к ним бумаги, чтобы они, скованные наручниками, могли поставить свою подпись. Каждый раз они благодарно мне кивали.

— Хотите что-нибудь сказать?

Старший из братьев, по-прежнему одетый в тот желтый тулуп, сначала старался говорить спокойно. Он заглядывал мне в глаза, а я вдруг перестал слышать слова — только улавливал интонации его голоса и по глазам читал его мысли. Он просил пощадить их. На лице у меня застыла улыбка ужаса. Он подался вперед, и в его голосе зазвучало отчаянье. Потом он вдруг рухнул на колени и заплакал. Он громко рыдал, а брат только тихо всхлипывал.

Затем их увели. Светлана Тимофеевна что-то проговорила, но я не расслышал. Ей пришлось повторить свои слова и тронуть меня за плечо. Она сказала, что нам нужно идти. Я промямлил что-то вроде того, что хочу забрать свое заявление. Тяжело вздохнув и устало, как будто объясняя ребенку жестокую правду жизни, она сказала, что это уже невозможно. Следователь вовсе не была бессердечной женщиной, даже после многих лет возни с такими мелкими хулиганами, по дурости совершившими незначительные правонарушения. И хотя она встречалась с плачущими женами моих злодеев и понимала, что дело было банальным, не заслуживающим того ужасного возмездия, которое она собиралась на них обрушить, тем не менее обязана была сегодня же написать рапорт с рекомендацией оставить обоих парней до суда под арестом.

Теперь мы все оказались втянутыми в мельничные жернова правосудия. Мое иностранное подданство не допускало никаких отклонений от закона. Документ превыше всего! Что написано пером, того не вырубишь топором, а потому мы обязаны были подчиниться закону и шаг за шагом пройти все предписанные процедуры.

В ожидании суда оба парня провели около года в Бутырской тюрьме, одной из самых зловещих в России. Наконец мне прислали повестку в суд, но я был слишком напуган, чтобы идти туда. Вместо меня пошел мой друг и извинился за меня. Он узнал, что в тюрьме братья заразились туберкулезом. Несмотря на отсутствие пострадавшего, их признали виновными и дали срок, который они уже отбыли в тюрьме. Работу они потеряли и вынуждены были вернуться со своими семьями в Татарстан. Но к тому времени, когда я об этом узнал, потрясение и даже воспоминание о нашей злосчастной встрече уже сгладились. Я убеждал себя, что этот случай ничто по сравнению с бесконечными ужасами в духе рассказов Бабеля, сообщения о которых потоками стекались в редакцию, где я работал. И нечего переживать из-за судьбы двоих заведомо виноватых парней, когда каждый день мне на стол ложились кипы газет, полных чудовищных историй о невинно пострадавших.

Однако весь ужас и чувство вины, которые я испытывал в те минуты, когда эти двое несчастных передо мной унижались, глубоко запали в меня и терзали мою душу. Думаю, многие русские носят в себе подобный мутный осадок пережитых потрясений, чувства вины и желания предать все забвению. Это и есть та щедро удобренная почва, на которой произрастает весь их гедонизм и вероломство, умение наслаждаться и предательство. Это невозможно сравнить с внутренним миром избалованных европейцев, среди которых я вырос, хотя многие свято убеждены, что в их душе не зарубцевались раны от равнодушия родителей, от жестокого обращения супруга или от личной неудачи. Нет, заключил я после нескольких лет знакомства с изнанкой жизни новой России, к семнадцати годам обычный русский человек успевает столкнуться с оскорблениями, коррупцией, несправедливостью и испытать чувство безнадежности в гораздо большей степени, чем мои английские знакомые за всю жизнь. И все это русский человек должен похоронить в своей душе и упрямо игнорировать, чтобы жить дальше и быть счастливым. Поэтому не стоит удивляться безоглядному размаху их разгула, а снисходительно относиться к их страстям — они должны соответствовать глубине их страданий.