Книга Плоть и серебро - Стивен Барнс

Соблазнить не в смысле секса — она уже была куплена и оплачена. Он соблазнял ее сбросить свою защиту и впустить его в себя. Соблазнял втянуться в уязвимость наготы, чтобы он увидел укромные местечки, которые она прятала за лицом Мерри, представавшим миру.

Стоя к нему спиной, она взяла вместо вина бутылку скотча и опрокинула ее над стаканом. Рука ее тряслась, разбрызгивая жидкость мимо стакана, напоминая, как тверда была эта рука когда-то давным-давно.

Да, когда-то давным-давно. Ведь сказки, которые начинаются этими словами, всегда кончаются «они жили долго и счастливо»?

Она тяжело оперлась на бар, стоя спиной к этому странному хуану, который не хотел играть по правилам.

Только скажи ему, а потом сама скажешь ему свое настоящее имя!

— Я была микротехником, — сказала она, не отводя глаз от предательских своих рук. — Почти вся работа техника — это поиск неисправностей и замена модулей. Но иногда, чаще всего при работе со специализированной аппаратурой, надо перестроить или переконфигурировать сам модуль. Тогда зовут микротехника. Детали такие мелкие и хрупкие, схемы такие сложные, что требуется человек с действительно хорошими руками, как… — Она остановилась в поисках сравнения.

— Как у хирурга, — подсказал он у нее из-за спины. Она кивнула:

— Да, вроде этого. У меня такие руки были. Я свою работу хорошо умела делать. Чертовски хорошо.

Да, было. Она была лучшей на Веспе и в радиусе тридцати тысяч километров от нее. Зарабатывала хорошие деньги, а репутация ее была чистым золотом.

Она глотнула виски и скривилась, собираясь для следующих слов. Самых трудных.

— Однажды я работала над установкой модулей контроллеров на машине, печатающей схемы на заводе Иолуса здесь на Веспе. Какой-то кретин из рабочих случайно не закрепил болты валка проката. Или их не закрепили на заводе-изготовителе. Как бы там ни было, этот валок весом в двести пятьдесят кило сорвался и свалился внутрь машины, расплющив ящик с модулем контроллера. Тем самым модулем, в который я как раз вставила пальцы.

Рассказывая, она вздрогнула от накатившего воспоминания, слепящего взрыва боли-удивления-замешательства-ужаса, вспомнила, как шатнулась назад, как из горла вылетел булькающий вопль, когда она увидела болтающийся ниже запястий окровавленный ужас, бескостный, рассыпающий кровь во все стороны…

Хуан этот, Марши, молчал. Но она чувствовала, что охвачена со всех сторон его вниманием, что он ждет продолжения. И она продолжит. Она уже встала на этот путь, и обратной дороги нет. Пластинка должна быть доиграна до конца — когда падаешь, единственный способ остановиться — это долететь до дна.

— Мне раздавило обе руки. Переломало почти все кости, а мышцы превратились в фарш.

Бригадир посмотрел на ее руки, побледнел, как полотно, и облевал себе ботинки. На руки пришлось надеть пластиковый мешок, чтобы они по дороге не рассыпались, а горловины мешков зажать турникетами, чтобы она не истекла кровью.

Она резко обернулась.

— Знаешь, мне не надо бы тебе доверять, — сказала она безжизненным голосом.

— Почему?

Сказано было мягко, без вызова. Лицо его было серьезно, но не неприветливо. Он хотел принять все, что она говорит. В ней взметнулась горькая волна протеста.

— Потому что ты доктор! «Не беспокойтесь, все будет хорошо», — так они мне говорили. — Верхняя губа скривилась в отвращении. — Да, они мне починили руки до нормального вида, если не присматриваться особо, и я могу ими делать почти все обыденные вещи. Но моя карьера микротехника в этот день кончилась. — Она передернулась. — На самом деле я теперь еле могу заставить себя видеть машины. Когда я на них смотрю, это будто чешется там, где не можешь почесать.

Он серьезно кивнул:

— Можешь мне поверить, я это чувство тоже знаю.

«Ни черта ты не знаешь!» — завопил визгливый голос ярости, но слова не вышли из ее губ. Их остановил взгляд на его серебряные руки, который сказал ей, что этот, быть может, и понимает.

— Значит, ты обвиняешь докторов, что не починили тебя до того вида, который был раньше. Сначала руки, а потом лицо после эмболии.

Мерри опустила плечи.

— Да на самом деле нет, — признала она. Когда-то она так думала, но это прошло.

— А почему?

— Я знаю, что не все можно исправить. Кое-что приходится выбрасывать на помойку. — Она пожала плечами. — Так вышло и со мной.

— Почему ты так говоришь?

Мерри не могла понять, что же ему нужно. Почему ему не все равно — если это действительно так. Но не могла удержаться от ответа. Очень давно уже никто ее не слушал, не был в ней заинтересован иначе как для облегчения гениталий, когда в распоряжении не было ничего получше или бесплатного.

Правда, некоторые мужчины хотят поговорить не меньше, чем полежать. Больше, чем может показаться на посторонний взгляд. Но говорить они на самом деле хотят о себе. Все вопросы о ней — это либо нервозная болтовня, род вуайеризма, либо — иногда — желание за свои деньги воткнуться не только в ее тело, но и в ее жизнь.

Она развела руками:

— А разве не ясно? Я знала, что уже никогда не буду таким техником, как раньше. Адвокат меня предупредил, что годы пройдут, пока я получу хоть какую-то компенсацию. Когда мой квартирохозяин предложил мне оставить себе квартирную плату, если я ему дам, я услышала стук в дверь если не счастливого случая, то его двоюродного выблядка. Хотя я уже становилась старовата для этой профессии, все равно неплохо процветала, пока не попала в разгерметизацию где-то полгода назад.

Она коснулась мертвой стороны лица и горько засмеялась.

— Я стала Франкеншлюхой. Теперь у меня есть две компенсации-которые-может-быть-когда-нибудь-дадут. Квартирохозяин застегнул штаны и требует наличности. Я не только старею, но еще и лицо совсем не способствует карьере проститутки. Тело у меня все еще в порядке…

— Тело у тебя выглядит потрясающе. — Он усмехнулся. — Можешь поверить, это я заметил. А что до лица — ты не могла бы сменить имя, может быть, надеть маску, и тогда стать еще более экзотичной?

Она опустила голову.

— Думаю, могла бы. Но я была честным техником. Никогда не припрятывала запчасти и не подделывала неисправности. Никогда не приписывала себе лишних рабочих часов. И проституткой я тоже хочу быть честной. — Голос ее стал резче: — Вот я такая, и по-другому не буду. Когда я была техником, я не выдавала подержанный товар за новый, и черт меня побери, если я буду это делать, став проституткой.

— Это, должно быть, тяжело.

Господи, ты понятия не имеешь, как тяжело! Она хотела это выкрикнуть, выплакать, выпустить из крепко стиснутой искореженной руки.

И это было тяжело — вот так открыться чужому. Показать ту часть своей личности, которой никто не видел, сколько бы раз она ни раздевалась. Это было невыносимо.