Книга Демоны Хазарии и девушка Деби - Меир Узиэль

Но я ведь сказал, что не будем говорить об этом, лишь упомянул такой лагерь. Вернемся к нашим делам и расскажем, что именно в таком лагере получила Деби некоторые понятия о теории поцелуя и раздвигания ног, и, вернувшись домой, просветила сестричку, которой повезло, что у нее есть старшая сестра. Старший брат, вернувшись из лагеря, ничего не рассказал Деборе. От нее Эсти узнала, что при поцелуе высовывают язык, при всем при том, что, кажется, в это невозможно поверить. Это она и сделала. Может, не очень ловко, не очень технично, но влажность губ, сладость языка… ой, причем тут – технично? Какое – технично?

Дуди страстно прижал ее, положив руку ей на бедро. Он был высоким, метр восемьдесят, она же, может, метр шестьдесят. Худа, как страдающая анорексией, хотя аппетит у нее был отменный. Может, это было связано с ее возрастом и строением ее тела. Он же словно бы пил через ладонь ее хрупкое, подобно бабочке, тело, ее кожу, нежную, как лепестки лютика, ее бедро и то, что округлялось и расширялось ниже, и думал, что готов отдать жизнь за одно проникновение внутрь этого тела. Он бы все отдал за это, даже не в силах думать логично, опасно ли это или нет, только если бы это было возможно. Это будет возможно, он знал, через месяц или два.

Им лишь надо найти врем, освободить неделю от работы, оседлать коней и поехать в ближайший город Кохоли, чтобы пригласить раввина, купить для венчания миндаль, покрытый корочкой соли, и другие вещи, блюда для жениха и невесты, и будет церемония венчания-хупа. Будет большая свадьба. Половина жителей Кохоли приедет караваном. Построят огромный шатер и будут в нем плясать. После праздника исчисления снопов урожая, будет свадьба.

Он скользил руками по ее бедрам, вниз – вверх, сомневаясь и удивляясь, чувствует ли она что-либо, собирал ее волосы в горсть, пытаясь убедить себя, что она все же чувствует, что он делает, касался разных мест ее тела. Он не переставал касаться ее, пока они не пришли на заветное для них место, обнялись и поцеловались. Рубашка ее развязалась, распустилась шнуровка, и вместе с нижней майкой была сброшена через голову.

Теперь в его руках было ее тонкое, податливое, мягкое тело, маленькие вытянутые, длинные груди, и соски, явно еще не созревшие, и они высились, как два небольших пончика на вершинах сводящих с ума холмиков.

Он утонул в них, в этих подушках, в этом вечном чуде, ощущая, что есть вкус в жизни, в существовании на этой земле, в смысле, который пробивает все семь небес и четырех ангелов, стоящих с погасшими факелами по четырем угла небесного города. Смысл и важность этих мгновений проносились перед Высшим Престолом и взмывали поверх него без всякой задержки. Намного выше Него.

«Минутку, минутку» – воспротивилась она, как и все девушки слишком большому напору мужчину, который невозможно умерить. «Минутку», – и она отодвинулась назад, пытаясь задержать его хотя бы на короткий миг. Отодвинуть и направить. И удивилась, увидев в его руке одеяло. «Как ты ухитрился уже взять одеяло, хитрец?» Это было умопомрачительно.

Но он с трудом улыбался, боясь испортить вечер своим слишком большим напором. Одним движением он расстелил одеяло на траве, подняв в воздух несколько листьев и катышков пчелиного помета.

Эсти обняла свое нагое тело руками. «Холодно», – сказала.

Он сбросил кожаную куртку, перевернул кверху подкладкой и тоже расстелил на одеяле. «Иди ко мне» – сказал, и потянул ее вниз, на одеяло, именно так, как миллиарды раз во все времена, и лег на нее, и она обняла его беззвучно. Им стало жарко, и кожаная куртка, используемая, как прикрытие, была отброшена.

Он кончил, истек, жалея, что не разделся полностью, жалея, что не продолжал гладить кожу девушки, чтобы продлить наслаждение, жалея, что попросил ее коснуться руками его столь победительно торчащего члена. Он удивлялся собственной глупости, почему отказался от прикосновения ее губ к нему: она ведь вчера сказала: «Только не это. Никогда».

Он опрокинулся на спину. Эсти легла сверху, вовсе не сердясь, чем удивила Давида. Он просунул руку под ее штаны, пытаясь проникнуть под пояс верности, и снова удивился крепости этого приспособления.

Она приподнялась на миг, груди ее сверкали всей своей красотой и великолепием, без всякого прикрытия, и посмотрела на его штаны, где виднелось маленькое пятно. С беспокойством сказала ему тихим голосом: «Посмотрите, это оставляет пятно на коже».

Он тоже посмотрел туда. Это были замшевые штаны, и он надеялся, что когда это высохнет, он сотрет пятью влажной щеткой. Они снова обнялись.

«Теперь мне холодно», – сказала она, потянула куртку из-под них и накрылась ею. Это был удивительный, прекрасный, незабываемый миг для обоих в тот год, в том маленьком месте, в государстве Хазарии, точно в этот сегодняшний день тысячу лет назад.

«Я люблю ее», – думал Дуди про себя и чувствовал невероятную полноту чувств. Жаль, что не сказал ей этого вслух, ибо малышка Эсти, счастливая до смешного, лежала, словно бы в сладком плену, на его плоской груди, на его поясах, которые кололи ее минуту назад, оставив синяки, и спрашивала себя, любит ли он ее. Он этого не сказал, ибо сказал вчера, но ей это нужно было сегодня. Жаль, что не сказал этого.

Ничего не случилось. Он сказал ей это назавтра, и потом много раз в течение многих лет, но почему этот идиот не сказал ей это в тот вечер. Жаль каждого случая, когда можно сказать – «Я люблю тебя», и, вот же, экономят на этом.

Она решила не спрашивать его об этом, а спросила о его братьях и сестрах. Чем занимается его отец? Чем – мать? Откуда они? Надо же рассказать своей матери, чтобы не кричала на нее: «Что? Три дня и три ночи вы вместе, и ты еще не знаешь, кто он?»

Холод становился невыносимым, и ветер усилился, неся шум древесных крон леса. Эсти оделась. И Дуди накрыл себя курткой, луна в небе была почти полной, и ярко светила. Шорохи слышались со сторона дощатого забора, но это не был медведь, а тысячи кроликов в полях, и шум усиливался время от времени, слышался визг и трепыхание, когда одна из десятков лисиц хватала кролика, лисиц, размножающихся с быстротой на кроличьей пище и жирных гусей, которых было несть числа в полях. Эти лисицы попадали в ловушки, расставленные Гади, во множестве. И он вместе с Малкой снимали с них шкуры с большой осторожностью, сушили их, растянув на досках. Вместо глаз вставляли полированные шарики черного камня, хвосты же расчесывали и хранили от любого ущерба. Ловушки были полны лисиц каждый день, и за это Гади и Малка благодарили Бога молитвой-песнопением охотников-хазар на арамейском языке, где одна строка была особенно любима и в переводе звучит так: «Даже легкую птичку без тебя, Господь, мы не поймаем».

Дважды в году, когда приходили караваны купцов за медом и воском, извлекались из склада также шкуры и продавались весьма дешево, почти даром, ибо купцы должны были заработать свою часть, продавая шкуры крупнейшим продавцам шкур.

Во всяком случае, Гади и Малка не жаловались на низкую цену, ибо и так накапливалась немалая сумма в золотых монетах и хранилась в жестком кожаном мешочке, прикрепленном внутри одного из ульев, – деньги за лисьи шкуры.