Книга Кентавр - Элджернон Генри Блэквуд

Оно взошло. Испытывая неподдельный ужас, Ларсен наблюдал, как великолепный стремительный рассвет разбудил песчаное море. Небо на востоке мгновенно заполыхало кровавым пожарищем. Горные гряды, невидимые в свете звезд, превратились в бесконечные черные цепи, похожие на огромные волны замерзшего океана со срезанными гребнями. Широкие полосы голубого и желтого сменяли друг друга по мере того, как небо ласково касалось изъеденных ветром скал розовато-лиловыми лучами, очерчивая их со всех сторон, проявляя самые потаенные уголки. Гряды не приближались, они ждали, когда поднимется солнце — и вот тогда они зашевелились. Они росли и сжимались, они передвигались, когда солнечные лучи высвечивали их, а тень уползала. Но через час здесь не будет теней. Не будет прохлады.

Кучки камней уже заплясали перед глазами. Это было ужасно. Необозримое пространство вокруг начинало греться. Предстояли еще двенадцать часов пылающего ада. Чудовищная пустыня уже ослепительно сияла, каждая ее частичка, каждый кусочек был подобен предыдущему или тому, что следовал потом. Пустыня насмехалась над понятием направления, здесь не было никаких ориентиров.

Юноша поднялся и пошел; он прошел несколько миль, но сколько точно и куда — на север ли, юг, запад или восток, — он не знал. Теперь им овладело безумие, ярость пустыни. Он был захвачен ее ритмом, ее бесконечностью, ее неутомимым движением — движением полыхающего смертоносного простора. Молодой человек чувствовал, что она — живая, чувствовал ее слепое желание изменить его, сделать таким же, как она, — иссушить, сжечь дотла. Он чувствовал — хотя и знал, что это лихорадочный бред, которому верить никак нельзя, — что его крохотная жизнь лежит на этой громадной поверхности точкой в пространстве, кучкой камушков. Его эмоции, его страхи, его надежды, его амбиции, его любовь — просто кучка маленьких, ничего не значащих камней, которые сейчас ведут свой танец, а потом превратятся в прах и уйдут под землю. Он чувствовал все, хотя знал, что в это не надо верить. Он стал частичкой чего-то большего.

Но тут его сила воли предприняла еще одну мужественную попытку. «Ночь и день, — смеялся он, и его губы болезненно трескались от натяжения, — только и всего? Множеству удавалось продержаться по нескольку дней…» Верно, но только он был не из их числа — обычный, непривыкший к лишениям, слабый, неподготовленный и не ведающий стойкости в борьбе человек. Он не знал, как защитить себя. Пустыня наносила свои удары. Она играла с ним. Язык распух, пересохшее горло не могло глотать. Юноша упал…

Так он пролежал час, догадавшись все же лечь на возвышенности, где его проще было заметить. Прошло два, три, четыре часа… Зной обдавал его, словно из раскаленной печи… Раз, открыв глаза, он увидел вначале чистое небо над собой, а потом заметил в вышине черную точку, и еще одну. Словно из ниоткуда, высоко-высоко, почти на грани видимости. Точки возникали… и исчезали, и снова появлялись. Все ниже… все ближе… — стервятники…

Юноша так долго напрягал слух в надежде услышать шаги и голоса, что, казалось, теперь утратил способность воспринимать звуки вообще. Слух изменил ему. Потом пришли сны о воде. Бесконечно мучительные. Он слышал ее… слышал, как струятся ее серебряные потоки, как пробираются через английские луга маленькие речушки. Вода журчала, и это было лучшей на свете музыкой. Он слышал всплески воды. Опускал в нее руки, ноги, голову, погружаясь в глубокую щедрую прохладу. Он пил ее всей кожей, а не только губами. Восхитительно! Лед звенел в шипучей, искрящейся воде, словно в стакане. Ларсен плавал и нырял. Вода свободно омывала его спину и плечи — многие галлоны воды, потоки, струи кристальной, прохладной живительной влаги….

А потом он стоял в буковом лесу и ощущал струящийся поток великолепного летнего ливня на своем лице, слышал его яростный звон о тысячи жаждущих влаги листьев. Мокрые стволы поблескивали вокруг, пахло сырым мохом, кожисто покачивались листья папоротника во влажной взвеси. Он полностью погрузился в нее.

Горный поток, наполненный прохладой снегов, пронесся с пеной мимо, обдав брызгами волосы и щеки. Юноша нырнул вниз головой… Теперь он погрузился по шею, и она была рядом с ним; они были вместе под водой; он видел ее сияющие глаза, направленные на него под этим обильным потоком.

Но голос был не ее… «Ты утонешь, но не будешь знать, что утонул…» С его распухших губ сорвалось имя, но не прозвучало ни единого звука. Он закрыл глаза. К нему пришло счастливое забытье…

Но послышались в этот момент звуки. Это был голос, точнее, голоса и стук копыт о песок. Точки исчезли в небе так же загадочно, как и появились. И, словно в ответ на эти звуки, он двинулся — но это было бессознательное движение. Юноша не знал, что двигается. И неподконтрольное разуму тело потеряло свой шаткий баланс. Он перевернулся, но не чувствовал, что переворачивается. Медленно, скользя по склону дюны, он стал скатываться. Словно бревно, постепенно соскальзывал, переворачиваясь снова и снова, и так до самого низа — ведь ничто его не останавливало. Всего несколько футов… Не высоко, но достаточно для того, чтобы медленно катиться вниз. Раздался всплеск. Но и всплеска он не слышал…

Его нашли в небольшом водоеме — одном из столь редких в пустыне источников, которые бедуины особенно ценят. Долгие часы он лежал в каких-то трех ярдах от желанной воды. Он утонул… но не знал, что тонет…

Перевод И. Чусовитиной

Храм минувшего

В одну из ночей, когда во мне особенно громко зазвучал голос второго — или основного? — мечтательного «я», явилась мне Греза со старинными, покрытыми патиной ключами в руках. И легкой поступью повела меня через прекрасные поля и сладко пахнущие луга, где в живых изгородях, во тьме весенней ночи, уже раздавались перешептывания тихих голосов, пока наконец мы не приблизились к неведомому величественному строению со слепыми окнами и уходящей далеко ввысь крышей, наполовину скрытой светлеющей мглой наступающего утра. Я успел заметить, что жалюзи на окнах непроглядно-черные, а само здание кажется закутанным в почти видимый кокон незыблемого покоя.

— Это здесь, — прошептала она мне на ухо, — здесь находится Храм Минувшего. Мы вместе пройдемся по его залам, анфиладам и галереям, но только быстро, нигде не задерживаясь: ключи у меня ненадолго, а ночь уже на исходе. Но, кто знает, может быть, ты все же успеешь вспомнить!

Со страшным скрежетом ключ в замке повернулся, а когда тяжелая дверь открылась в темноту холла и мы оказались внутри, мне почудились звуки многоголосой шепчущей толпы — неясные стоны, непонятный шелест тканей, — как если бы множество людей металось в неспокойном сне перед близким пробуждением. Глубокая и сильная печаль поразила меня, проникнув во все уголки души, на глаза навернулись слезы, грудь стеснилась, и сердцем я ощутил, будто что-то спавшее веками собирается вернуться к жизни. Не в силах противиться, все мое существо погрузилось в беспросветно-черную меланхолию, а сердечную боль перед пробуждением неведомых сущностей невозможно было выразить словами… По мере нашего продвижения в глубь дома неясные голоса и стоны уносились от нас еще дальше в пространство сводов этого Храма, и я начал различать, как буквально все вокруг заполонено силуэтами с воздетыми руками, развевающимися одеждами, ниспадающими локонами и глазами столь пронзительно грустными и исполненными такой тоски, что от невольного удивления силой страстных переживаний уже готовые потечь у меня слезы вдруг отхлынули обратно.