Книга Гроб хрустальный - Сергей Юрьевич Кузнецов

— За это надо выпить! — сказал Абрамов и снова налил.

Бутылка опустела на две трети, и довольно улыбающийся Миша сказал:

— Вы знаете классный анекдот, почему евреев никто не любит?

— Почему никто не любит? — удивилась Оксана. — Я вот люблю, — и тут же, смутившись, прибавила: — Ну, в смысле, мне все равно, еврей, не еврей…

Емеля уже рассказывал:

— … и встает тут старый еврей и говорит: "А не любят нас, потому что мы мало пьем!"

Все засмеялись, но анекдот, оказывается, не закончился. Пока Емеля рассказывал, как евреи решили напиться в складчину, а хитрая Сара посоветовала Абраму (Емеля говорил "Аб'гаму", нарочито картавя, что, при его дикции, в общем-то, не требовалось) взять бутылку воды и вылить в общий котел: все равно никто не заметит.

"Можно ли считать это признанием в любви? — думал Глеб. — Ведь она в этот момент сидела рядом со мной и смотрела на меня. Или, раз я четвертинка, мне достается только четверть ее любви?"

— И вот, — досказывал Емеля, — самый старый раввин зачерпывает расписным узорным ковшом из чана, делает глоток и, словно прислушиваясь к себе, говорит "Вот за это нас и не любят!"

Все засмеялись снова, и Абрамов разлил остатки вина по стаканам…

В самом деле, жаль, что примета не работала. Глядя на покрасневшее лицо Оксаны, Глеб думал, что никогда не узнает, о чем она думает. Разве что — спросить напрямую: "Что ты имела в виду, когда…" Но нет, невозможно.

— Эврика! — вдруг сказал Абрамов. — Есть классная идея. Я знаю, что делать с бутылкой!

Церемонию вручения МНП решили проводить в номере Глеба и Чака. Девочек, учитывая матерность церемонии, не звали, да и комната была маловата для шестерых. Четыре бутылки стояли между кроватями, а Глеб, как глава Академии, вышел на середину и зачитал длинный текст, им же и сочиненный в поезде накануне. Идея создать Малую Нобелевскую Академию пришла им в голову месяц назад и показалась очень удачной. Тем более, что в глубине души половина класса не сомневалась, что и большая Нобелевская премия их не минует. Вольфсон даже как-то пробовал занимать деньги "до премии" и успешно набрал двадцать копеек на мороженое.

После перечисления имен членов Малой Нобелевской Академии и краткой декларации о целях и задачах премии, Глеб провозгласил:

— Малую Нобелевскую премию за литературу получает автор истинно народного произведения, великого стихотворного эпоса "Железяка хуева", Алексей Чаковский!

Все заорали "Ура!" и открыли первую бутылку. Передавая из рук в руки, пили из горлышка — негигиенично и неудобно, слюни попадали внутрь, и Глеб все время боялся поперхнуться.

— Ты не умеешь, дай покажу, — сказал Феликс, отбирая у него бутылку. — Надо вливать в себя, а не присасываться. Это не минет.

— О, наш Железный, оказывается, специалист по минетам! — оживился Абрамов. — Может, переименовать его в Голубого?

Феликс поставил бутылку на тумбочку, и только потом, развернувшись, двинул Витю кулаком в грудь. Тот рухнул на кровать, радостно гогоча.

— А чего, — сказал он, — тебе пойдет. Голубые — они же модники и мажоры.

Феликс в самом деле одевался слишком хорошо для матшкольного мальчика. Родители, выездные физики, привозили ему шмотки из-за границы. Он был единственным в классе обладателем фирменных «ливайсов» и владельцем единственного в школе карманного магнитофона под названием «плейер». По мнению Глеба, все это искупалось только тем, что родители Феликса привозили из-за бугра Тамиздат, включая книгу стихов Бродского на вызывающе белой бумаге. Стихи, в отличие от давно знакомых, были красивые, но непонятные.

— Помнишь, — медовым голосом говорил Чак Феликсу, — в "Волшебнике Изумрудного Города" был Железный Дровосек. А у нас в классе будет Железный Гомосек.

Феликс притворился, что не слышит. Оптимальная стратегия, но и она не спасала. Почти каждый в их компании в конце концов обзавелся даже не кличкой, а мифологией. Миша Емельянов был Емелей, который сидит на печи и онанирует. Кроме того, на физкультуре кто-то заметил, что у него очень волосатые подмышки, и он стал "Мишка — пизда подмышкой". Валеру Вольфсона дразнили его младшей сестрой, которая училась на два класса младше, — намекали, что он с ней спит или, напротив, безрезультатно домогается. Глеб был в половой связи с таинственным инопланетным Гл'ом, которого он, как следовало из имени, регулярно еб. Феликс был Железным и только к Вите Абрамову ничего не липло. Сейчас прямо на глазах Железный превращался в Железного Гомосека, и процесса уже не остановить.

— Голубая ржавчина железо разъедает, — продекламировал первую строчку еще не сочиненного стихотворения Глеб и на всякий случай отскочил, опасаясь нокаута.

Почти все они писали стихи — короткие эпиграммы, переделки классики, самостоятельные поэмы, наполненные тонкими аллюзиями и шутками, непонятными тем, кто не знал почему строчки "засунул градусник подмышку, сначала раз, потом другой" чудовищно неприличны. Начал это, кажется, Витя, написав на пару с Глебом подражание «Завещанию» Франсуа Вийона, где один за другим были прописаны одноклассники и учителя, включая легендарного Кураня. Потом Феликс был воспет в поэме "Железный фарцует" — о том, как внезапно оставшись без средств к существованию, Феликс пытается продать джинсы и плейер, но не может найти покупателя по причине их запредельной дороговизны, и в конце концов сдается в металлолом. Дальше про каждого из компании сочинили не одно и не два стихотворения, и дело медленно, но верно шло к изданию толстого тома, который предполагалось вручить всем в ночь выпуска.

Один Чак не особо преуспел в рифмоплетстве, и даже немного из-за этого переживал — насколько Чак мог переживать. Он писал довольно смешные прозаические диалоги — но это не совсем то. И вот два месяца назад он напал на золотую жилу. Все началось с известной нескладушки "По реке плывет топор / железяка хуева / ну и пусть себе плывет / уши во все стороны", — и вскоре Чак изъяснялся уже только такими стихами.

Вот и сейчас, поднявшись, он сказал:

— Я хочу вам тост сказать,

чтоб все было заебись,

чтоб для всех была пизда,

и не для кого — пиздец!

Все заорали "Ура!" и выпили в честь Чака. Тут же открыли вторую бутылку и продолжили, уже без тостов. Глеб, чувствуя, что в голове шумит, поднялся и объявил следующего победителя:

— Я рад объявить, что премию по лингвистике получает Михаил Емельянов, автор блестящего термина "математический онанизм".

Емеля достал третью бутылку: он единственный знал правильный порядок — Абрамов и Глеб наблюдали за открыванием каждой бутылки с замиранием сердца. Ошибись Емеля — было бы им всем "вот за это нас и не любят!"

На этот раз никто не читал стихов, благо они были давно написаны: когда Емеля описал какую-то особо сложную задачу этим термином, быстро сокращенным по аналогии с «матаном» до «матона», Глеб написал большой акростих, в котором зашифровал имя "Михаил Емельянов" (разумеется, без мягкого знака). Среди прочих Мишиных достижений фигурировал и матон — "Я бы сказал ему «пардон» / навеки славен будь матон". Стихотворение получило особо скандальную славу, потому что его чуть не перехватила учительница истории по прозвищу Белуга, председательша школьного парткома и, по общему убеждению, скрытая сталинистка. В последний момент Абрамов успел запихнуть поэму в сумку, но все еще долго обсуждали, хватило бы у Белуги ума расшифровать акростих и вычислить Емелю.