Книга Как выжить в НФ-вселенной - Ю Чарльз

Говорит она, конечно, не со мной. Ну то есть со мной, но не с тем мной, который я. Она в хроноцикле, повторяющем, раз за разом, один и тот же отрезок времени — один час, больше ей не по карману. Я обещал по возможности доплатить, чтобы было часа полтора, но она только потрепала меня по руке и сказала, что сперва мне нужно наладить собственную жизнь. Что бы это ни значило.

Подойдя к столу, мама накладывает тарелку и ставит перед моим местом. Поднимает голову, словно что-то припоминая, как будто почувствовав мое присутствие.

— Привет, мам, — говорит кто-то позади меня.

Она поворачивается и выглядывает в окно. Голос принадлежит тому мне, который голографическая копия. Он забирается на балкон тем же манером, что и я сам.

— Заходи быстрей, — говорит она. — На улице холодно.

— Я соскучился.

— Накладывай себе рис.

Мой двойник садится за стол, а мама все хлопочет вокруг, почти не глядя на него. Ничего не изменилось. Быть при деле, заботиться о ком-то — вот все, что было ей нужно, все, чего она хотела от жизни.

Так проходит какое-то время. Я смотрю на другого себя — ее представление обо мне. Тот смотрит на нее, как она занимается то одним, то другим. Уши и нос у меня уже порядочно замерзли, и я бросаю взгляд на часы. Да, уже двадцать восемь минут.

Мама выбрасывает оставшееся на тарелках, моет их и снова принимается за готовку. Так, значит, хроноцикл подходит к концу. Прежде чем он возобновляется, я стучу в окно — легонько, чтобы не напугать ее, но она все равно едва не падает в обморок.

Вырванная из хроноцикла, она выглядит потерянной и, кажется, не особенно мне рада. Мы столько не виделись, что это как бередить старую рану. Теперешняя короткая встреча — напоминание о том, как нескоро она увидит меня вновь.

Она открывает окно, но в квартиру не зовет.

— Ты не звонишь никогда. Никогда. Неужели трудно?

— Да, да, прости.

— Мне плохо здесь. Зачем ты меня сюда отправил? Забери меня отсюда, пожалуйста, забери. Мне плохо здесь.

— Мам, не я тебя сюда отправил.

— Да, правда, правда. Ты хороший мальчик.

— Нет, не хороший.

— Ну ладно, ладно, не хороший.

— Прости меня, мам.

— Ничего, ничего.

— Тебе неинтересно, за что я прошу прощения?

— Ты не звонишь.

— Нет, не за это.

— А за что?

— Так. Ни за что. Не знаю.

— Все хорошо, все хорошо.

— Я, наверное, пойду, мам.

— Да, иди, иди. Я понимаю. У тебя своя жизнь.

— Я буду звонить чаще. Обещаю.

— Не обещай, — говорит мама. — Подожди немного. — И выходит из кухни.

Мама помогала мне со школьными уроками, с грамматикой, например. Она неплохо в ней разбиралась, притом что английский был для нее не родной, и она не говорила на нем до того, как приехала сюда с того же самого затерянного посреди реальности маленького островка, что и отец. Дома, в быту, в семьях там говорили на своем, местном наречии, а в школах насаждался язык метрополии, язык основного населения страны, так что тот единственный язык, который знаю и на котором говорю я, она выучила только третьим и к тому же в зрелом возрасте.

И все же, особенно если учесть все это, английский она знала вполне прилично, хотя и не говорила так же свободно, как отец. Она всегда переводила все в голове и так и не научилась думать по-английски, что в общем-то неудивительно. Особенно сложно ей давались времена глагола, для нее они так и не стали чем-то естественным — в ее родном языке хватало, как правило, одного инфинитива.

Когда мы занимались грамматикой, я сидел за кухонным столом с тетрадью и карточками, на которые записывались спрягаемые глаголы, а мама мыла посуду, готовила ужин, вытирала пол. Мне было шесть, семь, восемь лет — еще маленький, еще ее, мамин. Я пока не успел выйти на линию «отец — сын», не вступил в мир оправдания или неоправдания надежд, соперничества и соревновательности, не вырвался из безопасного уюта материнского тепла, не покинул границ ее пространства ради огромной, бесконечно изменчивой НФ-вселенной. Так что грамматику я постигал с мамой, от нее мое первое понимание хронограмматических принципов — настоящее, прошедшее, будущее. Я падаю/я падал/я буду падать. Я люблю свою маму. Я всегда останусь с ней. Не знаю, что бы я без тебя делал. Не знаю, что я без тебя буду делать. Таким я узнал будущее время — беспокойство, закодированное в наклонении, беспокойство в предложениях, в мыслях, в языке, в грамматике.

Беспокойство для мамы было способом существования, механизмом сцепления с жизнью, якорем и опорной точкой в этом мире. Ящиком, в котором можно укрыться от настоящего, воскрешая прошедшее и пытаясь примириться с будущим.

Через несколько минут мама возвращается с какой-то коробкой в руках, подходит к окну и ставит ее передо мной на подоконник.

— Вот, вчера нашла в твоем шкафу.

Коробка размером примерно с обувную, завернута в коричневую оберточную бумагу, да так, что не видно ни единого шва, ни единой складочки.

— Вчера? Зачем ты выходила из цикла? И что тебе понадобилось в моих вещах?

— Ты ведь не живешь здесь уже. Столько одежды, которую не носишь.

— Ма, но ведь ей, наверное, лет пятнадцать, не меньше.

— И что? Она плохая? Я покупала, что ты просил. Помнишь? Для тебя покупала. Видишь, на мне твоя кофта? Сидит хорошо. И еще у тебя много комиксов. Они, наверное, дорого стоят сейчас. Ты мог бы их продать. Продай их. Я найду их, и ты их продашь. Они только лежат зря.

— Ты не ответила.

— Про что?

— Ты выходишь из цикла?

— А ты думаешь, мне хватает одного этого? Там неплохо, я не жалуюсь, но ты решил — это все, что мне нужно, ничего больше, до самого конца?

— Мам… Господи, мама. И ты мне только теперь об этом говоришь? Почему — как же так, почему ты мне раньше ничего не сказала?

— Раньше когда? Раньше сегодня или раньше в прошлом году? Или когда ты показал мне проспект?

— Мам, я… Прости, я… Прости.

— Ты не можешь остаться, я понимаю. Понимаю. Не можешь? Да, не можешь, конечно. Нет? Хоть ненадолго?

— Мам…

— Ничего, ничего.

— Ты же знаешь, я бы хотел, но не могу. Не могу. Ты ведь понимаешь.

— Да, да, ну иди, иди. Ничего, ничего. Ты хороший сын. Ничего, я не обижаюсь. Мне тоже пора готовить. Все хорошо, все хорошо.

Она закрывает окно, отворачивается и возвращается к своей жизни, умещающейся в шестьдесят минут.

По дороге домой мне встречается сексбот. Она одиноко стоит рядом с пустым стеклянным купюроприемником. Это устаревшая модель с пышными формами и кукольно-красивым личиком, на котором особенно выделяются глаза — кроме них почти ничего и не замечаешь. Я, правда, успеваю увидеть еще темные волосы. Прическа тоже, кажется, уже слегка вышла из моды, но тут мне, конечно, судить сложно.