Книга Никон - Владислав Бахревский

– Смирись! – топнул ногой Аввакум.

А вдовица сбросила с себя рубаху негодную да к нему на руки и прыгнула. Плюхнул протопоп бесстыдницу на постель да и пошел, как рак, задом вон из избы.

Сам же себя и укорил:

– Наука тебе, протопопище! Не ходи баб учить по ночам!

5

Во всякое дело входил протопоп с пристрастием. Господь Бог, может, и привык к человеческим безобразиям, а протопопу каждая чужая болячка будто своя.

В одном семействе умер отец-старик. Осталась после отца шуба. Старший брат взял шубу себе, по старшинству, а младший возревновал, напал на старшего с отвагой. Уступая в силе, превзошел в злости – откусил брату палец на правой руке.

Аввакум погоревал за обоих дурней и обоих велел бить батогами. Старшего за то, что великодушия не знал, а младшего за непочтение старшинства и звероподобие.

Не успел Аввакум о братьях отгоревать, другое подоспело. Мужик, вконец изголодавшись, украл на мельнице торбу зерна. За беднягой погнались на лошадях, догнали, повалили и вдесятером били чем ни попадя. Спину сломали горемыке. Остался жив, но ни рук не чует, ни ног. Лежит в избе колодой среди деток своих и всякого, кто ни подойдет, хоть тот же ребенок, – просит колом по голове ударить.

– Сорок плетей! – заорал на суде Аввакум, размазывая по щекам слезы. – Да как же вразумить злобу людскую? Как ее вразумить?

Сорок плетей – много. Сильно хворали мужики после битья. Аввакум сам ходил мазать им раны святым маслом. Да только из десятерых четверо дверей ему не отворили, а пятый велел на протопопа собак с цепи спустить. Еле посохом отмахался.

Битье впрок не пошло. В городе еще шум стоял, кто за протопопа, кто против, а уже новая история готова. Старик сосед лопатой разрубил соседке-старухе ногу.

Коза повадилась в огород. Старика и надоумили: не коза, мол, это – твоя соседка-оборотень. Козу старик никак прихватить не мог, вот и напал на старуху. Наложил на безумца Аввакум суровую епитимью: целый год в церковь и из церкви на четвереньках ползать.

И все вдруг обиделись! Весь Юрьевец. Всяк на протопопа пальцами тычет. Выйдет Аввакум на улицу – улица пуста, как от бешеного быка попрячутся.

Евфим стал урезонивать братца:

– Не серди ты их, родной! Сам вон черен стал, а они все такие же!

Аввакум вздыхал, маялся, но отвечал с твердостью:

– Каков я буду царю помощник, если на человеческую подлость глаза стану закрывать? Что я Богу на том свете отвечу? Нет, Евфим! Малодушия они во мне не сыщут. За мною Бог, царь и совесть моя.

Но сам крепко задумывался.

Можно ли устроить благолепное царствие, когда люди пребывают в душевной темнице? Когда миром одна, кажется, злоба и движет? Хоть сам за всех живи. Не умеют! Жить не умеют!

И возгорался протопоп к царю великой любовью. Царь собирался через боголюбивых слуг своих укротить царство неправды, повергнуть его в прах и построить на нем новое, не затененное даже негодным дыханием, – царство, чистой и пресветлой правды.

И горд был протопоп, что он тоже среди строителей, а потому искоренял всякую нечисть, сомнения не ведая.

Анастасия Марковна хоть и была задумчива, хоть и молилась за протопопа денно и нощно, но никогда его от задуманного не отговаривала.

Протопоп доброго желал людям. А то, что мало щадил их, так он и к себе жалости не знал.

Однажды протопоп Аввакум сидел в Патриаршем приказе, подсчитывая деньги, частью собранные, частью выбитые батогами. Денег набралось двадцать семь рублей тринадцать алтын и две деньги. То была четвертая часть недоимок, а уже заканчивалась седьмая неделя его послушничества в Юрьевце-Подольском.

Самая большая печаль протопопа была в том, что соборная церковь, ломившаяся от народа во дни первых его служб, опустела. Да и в других церквях народу убавилось. Протопоп приказал всюду службы служить в один голос, без пропусков. Попы и рады бы людям потрафить, но протопоп, как зверь рыкающий, за непослушание посохом лупит, старый ли поп, молодой ли. Лупит, приговаривая:

– Леность всякому неполезна, потому что она враг душе и друг дьяволу!

Призадумавшись сидел протопоп, но ведь и подумать как следует мешали! Под окном дурным голосом вопил мужик, получавший батоги за то, что зачал дитя под большой праздник.

– И-и-и-ись! – визжал мужик по-поросячьи.

Протопоп выскочил на улицу.

– Тебя режут?! – заорал на распластанного на земле.

– Так вить больно!

– Врешь! А ну, всыпьте ему как следует.

Пушкари огрели мужика с двух сторон сразу.

– И-и-и-ись! – заверещал тот на весь Юрьевец.

– Ах ты слизень ползучий! Немедля отправляйся за деньгами!

– Так вить последние деньги-то.

– Бог дал и еще даст.

– Смертушка моя! – застонал мужик, натягивая штаны. – Совсем уби-и-и-или!

– Да ты мужик или кто?

– Да вить никто не терпит.

– Врешь! – Аввакум через голову скинул рясу, подрясник и рубаху. – Гляди!

Лег наземь.

– Бейте!

Пушкари переглянулись в замешательстве.

– Вам говорят?

– Как скажешь! – Поплевали на руки, размахнулись, врезали протопопу с охоткою.

Тот только головой мотнул.

– Давай еще!

И еще врезали.

Аввакум снова потряс головой, поднялся. Пушкари захлопотали вокруг, отирая со спины кровь, подавая рубаху, подрясник и рясу.

– Ну? – спросил Аввакум мужика.

Тот замахал вдруг руками на него и кинулся как от нечистой силы.

Протопоп исподлобья глянул на очередников. Их было трое: один злостный неплательщик, двое других – троеженцы.

– Грешить – вот они, а за грехи претерпеть – пупок у них развязывается. – И зыркнул на пушкарей: – Силу-то умерьте! Не врагов казните – однодворцев своих на ум наставляете.

Аввакум шел по городу в великой досаде. День выдался знойным, пот попадал на свежие рубцы, оставленные батогами, и спина горела, словно огнем жгли. Больше плоти болела у протопопа душа. А тут еще заголосила баба в избе – муж учил.

Перекрестился Аввакум, и только перекрестился, шедшего впереди доброго молодца шатнуло. Ткнувшись головою в плетень, добрый молодец засмеялся, повернул к протопопу красную рожу, погрозил кулаком, но тотчас неведомая сила взяла наглеца за воротник, потащила, потащила через дорогу в лужу и ухнула.

Нехорошо заругавшись, добрый молодец перешел лужу на четвереньках и лег на солнышке сушиться.

А в следующем дворе шла пляска. Пиликали дудки, потные мужики и бабы орали друг перед дружкой, вскидывали ноги, как перебесившиеся лошади.