Книга Человек не отсюда - Даниил Гранин

Мои немецкие друзья

Криста Вольф останется в истории немецкой литературы как пример сопротивления писателя в тисках коммунистического режима. Ее место более прочно, чем у других, место в истории, место как пример другим, может, более крупным писателям. Ее книги мне кажутся талантливыми, написанными без оглядки на цензуру, свободнее, чем многие наши, в том числе и мои. В ГДР власти ее побаивались. Может, поэтому она не уезжала в ФРГ. Талант делает писателя левшой. Хочет он или нет, его всегда тянет влево.

Поэт Стефан Хермлин говорил, что у него никогда не было врагов, которых он заслужил. Всегда была какая-то мелкая, лживая нечисть.

Один писатель ему при мне сказал: «Тебе, Штефан, хорошо, ты можешь свободно выступать против Хонеккера, ни тебе, ни Анне Зегерс ничего не грозит. Купил билет на электричку — и в Западный Берлин за 20 пфеннигов. Вам все можно. И Кристе тоже. Вы льготные писатели, привилегированные».

О русской душе

Несколько забавных рассказов немцев про русских. Все они из серии «За что мы любим русских». Серия же эта родилась, когда шел разговор о пресловутом понятии «русская душа». Немцы уверяли меня, что понятия «немецкая душа» не существует. И тем более «французская душа», «английская душа». Как же они обходятся? А вот так, раз понятия такого в народе нет, то, вполне возможно, и в наличии не имеется. Не проявляет себя. А у русских проявляется. Хорошо это или плохо? Как для самих русских — об этом немцы судить не берутся, но их, немцев, проявления души трогают. Они воспринимают ее действия с некоторой тоской и печалью, как собственный недостаток. Увечье, что ли. Или обделенность. Хотя рассказы их были… мм-да.

Рассказ первый

В первый послевоенный год в Берлине идет немец-рассказчик по улице, навстречу американский солдат. Да, немец тот, между прочим, идет на работу, где требуют являться минута в минуту и даже надо в такое-то время делать то-то и то-то. Солдат останавливает его, говорит — покажи левую руку. Немец показывает. На руке часы. Американец говорит — снимай. Делать нечего, не поспоришь, у солдата автомат и вся власть. Снимает, отдает. Тот в карман — и привет.

Вернулся немец с работы. Что делать. Надо доставать часы. Без них не обойтись. Туда-сюда, выпросил у матери. Идет на работу, встречает советского солдата. Тот останавливает его: покажи левую руку. Видимо, таков был тогда прием у всех союзников. Показал. Снимай часы. Приказ есть приказ. Снял. Русский взял, ушел.

Вдруг кричит — эй! Догоняет, говорит сочувственно: «Бедные вы, фрицы», обнял и пошел своей дорогой. Часы не отдал, но ведь пожалел!

Рассказ второй

Поезд Париж — Берлин. Послевоенная публика. Немец в потрепанной военной куртке открывает большую бутылку коньяка. Арманьяк, угощает всех в купе. Рассказывает, как французы подарили ему эту бутылку. Коньяк отличный, стаканчик ходит по кругу, все чмокают, наслаждаются, расхваливают. Доходит до тетки, француженка-толстуха, она выпивает и кричит на солдатика:

— Как тебе не стыдно. Тебе подарили, чтобы ты домой привез, а ты тут кому попало наливаешь. Пустую бутыль привезешь, бездельник ты непутевый, это же дорогой коньяк.

В таком духе честит его.

Он, бедняга, виновато вздыхает, берет бутылку, смотрит на остатки:

— Это русские. Они в лагере, все, что достанут, разливали, раздавали.

— Дурацкая привычка, — говорит француженка.

— Дурацкая, — соглашается солдат и разливает остатки.

Рассказ третий

— У меня квартировали русские офицеры. Верхний этаж дома занимали. Веселые парни. Ухаживали за двумя моими дочками. Нет, ничего плохого не позволяли. Просто веселились. Молодежь. Песням учили советским.

Однажды Первое мая справляли. Пришли их товарищи. Пирушка была, мои дочери танцевали, играли на пианино. Напились, конечно, потом под утро выбросили пианино в сад со второго этажа. Места им было мало. Мне дочери говорят — наши, говорят, никогда бы не решились. Говорят с восторгом. Вот как умеют гулять. Я на них не сердился, если у них так принято.

Если к этому сводится душа… но есть в этих рассказах, может, глуповатых, может, ироничных, есть тайная зависть, так что не стоит обижаться.

Письмо В. Гинзбургу

Дорогой Виталий Лазаревич!

Пафос Вашей статьи «Разум и вера» в защиту атеизма — и симпатичен, и своевременен. Раньше мы защищали свободу совести как свободу верить в Бога, ходить в церковь и т. п., ныне все перевернулось, и наша привычка к крайностям привела как бы к осуждению атеизма. Вера в Бога становится чуть ли не гражданской обязанностью. Так же, как еще недавно советский человек должен был верить в торжество коммунизма, в превосходство советского строя, в справедливость партийной линии. Мы без запинки перешли от одной веры в другую, которая опять стала принудой. Религия, нет, даже не религия, а церковность обрела властные черты. Рядом с патриархом «справляет службу» Лужков, а то и Ельцин, тут же стоят молятся министры и прочие начальники, все надели кресты, все бьют поклоны. Рясы священнослужителей превращаются в государственные мундиры. Нательный крест, подобно партбилету, стал чуть ли не свидетельством идеологической благонадежности, «я истинно православный, я с вами, господа начальники, я член партии, верующий».

Меньше всего среди этих новообращенных тех, кто обрел Бога в результате трудного, мучительного поиска, переосмысления своей жизни.

Конечно, у каждого свой путь к вере, иногда странный.

Чего только не бывает. Вспоминаю свой разговор с Г. М. Маленковым, незадолго до его смерти. Меня с ним познакомили его сыновья, биологи. Они привели меня к нему домой, и мы с Маленковым уединились.

В разговоре с ним я узнал, что он ходит в церковь, что он член церковной десятки, и что при этом пишет какую-то работу о Ленине, конечно, апологетическую. Маленков — верующий. Тот самый Георгий Максимилианович Маленков, второе лицо в стране при Сталине, который в 1949 году принимал участие в пытках Вознесенского, Кузнецова и других участников «Ленинградского дела». Он создает особую тюрьму — «Матросскую тишину», организует подслушивание высшего командного состава. В замечательной книге Р. Пихоя «Советский Союз: История власти» описывается, как Маленков лично спрашивал И. Федосеева, одного из охранников Сталина, как из него выколачивали нужный Маленкову компромат. И вот этот деятель ныне ходит в церковь, бьет поклоны. Почему? Страх? Хочет отмолить грехи? Может быть, надо было спрятаться от угрызений совести? Где он мог спрятаться? Спрятался в церкви.

Исследовать его мотивы не берусь, человек слишком сложное явление, чтобы так, с ходу, его решить, как уравнение.

Второй пример. Известный наш эмбриолог П. Г. Светлов рассказывал мне, как он пришел к вере. Пришел поздно, в расцвете своей научной деятельности. Изучая развитие эмбриона (человека!), понял, что никакими законами науки появление жизни понять не удается. Принципиально недоступно. Что перед ним божественный феномен. И поверил! Мало того, понял, что вера его нуждается в церковности, в обрядности. Доктор наук, лауреат Госпремии, создатель школы и т. д. ходил в церковь.