Книга Добрые слуги дьявола - Кармен Посадас

Несмотря на беспокойство из-за отсутствия кота, Паньягуа решил не отправляться пока на его поиски. Он сам увлекся тем, что открылось ему, по мере того как продвигалась его работа. Так значит, Бог играет с человеком не в кости, а в крестики-нолики… Век живи — век учись. К счастью. Отлично, посмотрим, что дальше.

Еще рано, так что, закончив работу, он успеет написать инструкции Мартину Обесу относительно второй части плана — небольшого обмана, который должен положить начало аристотикии в жизни Инес Руано. Мартин должен позвонить жертве по телефону, представившись помощником главного редактора какого-нибудь знаменитого американского журнала — «Харперз» или «Вэнити фейр», — и сообщить, что они заинтересованы в сотрудничестве с ней и готовы заключить контракт на такую головокружительную сумму, чтобы Руано восприняла это как настоящий подарок судьбы. И начиная с этого момента…

«Начиная с этого момента, — записал Паньягуа, покусав для вдохновения кончик своего пера, — нужно подстроить две-три счастливых случайности (неожиданная встреча, банкнота в десять евро, валяющаяся на коврике возле ее двери). Все, что угодно, любая мелочь покажется жертве знаком особого благоволения фортуны, потому что, как уже было сказано выше, с началом аристотикии воображение жертвы или в крайнем случае мы сами, — на этом месте писатель прищелкнул языком, прекрасно зная, кому достанется эта грязная работа, — позаботимся о том, чтобы она во всем видела волю провидения. После этого и некоторых других деталей, о которых я сообщу вам позже, все будет готово к съемкам нашей телевизионной программы, и по ее завершении ваша роль будет исполнена. Желаю вам, — начал было Паньягуа, однако засомневался, погрыз гусиное перо, надеясь получить от него совет, и в конце концов, несмотря на свое убеждение, что помарки портят эстетический вид текста, решил зачеркнуть «желаю вам» и написал: «желаем вам удачи».

Паньягуа остановился, посмотрел на свое сочинение, на этот раз получившееся слишком длинным, и собрался подписать его. Какое имя выбрать сегодня? Этот момент работы доставлял ему наибольшее удовольствие: по складу характера он любил ситуации, предоставлявшие ему возможность выбора. Разумеется, он не подпишется своим настоящим именем, никому не известным в этом городе, и, уж конечно, не удобным псевдонимом «Грегорио Паньягуа», служившим ему столько лет. «Имена — не пустая скорлупа, — думал писатель, — они многогранны и, означая одно, намекают на многое другое». Поэтому свои послания Мартину Обесу он подписывал каждый раз различными, но обозначающими одно и то же именами. Конечно, никому и в голову не пришло бы разбираться в этих тонкостях, но Паньягуа с самой юности привык к тому, что его интеллектуальные намеки неизбежно проходят незамеченными. «Люди в наше время ничем не интересуются», — заключил он. Блеск эрудиции, которым он приправлял любую свою работу, всегда оставался недооцененным, однако Паньягуа никогда не мог отказать себе в интеллектуальном удовольствии.

— Вагнер? Ты где, Вагнер?

Грегорио Паньягуа хотел посоветоваться с котом по поводу выбора имени, как раньше спрашивал совета у Макдуфа, рассказывая тому обо всем. Но, конечно же, кот — это другое дело, да еще такой необычный. «Куда же он подевался? Надеюсь, он не разозлился на меня, а то можно ждать чего угодно… Вагнер? Как сквозь землю провалился. Уже поздно, в любом случае нужно как-нибудь подписать», — думал писатель. Он начертил несколько подписей на бумаге и, подумав, подписался «Зеернебоох»: по его мнению, имя дьявола чрезвычайно украсило сочинение, окутав его ореолом таинственности и в то же время делая все написанное более реальным. С той же целью Грегорио Паньягуа послал Мартину Обесу в красных папках кропотливо собранные им занимательные истории о сатане. Это были материалы для эрудитов, никакого эзотерического вздора и прочей чепухи. Итак, сегодня он Зеернебоох. Паньягуа долго колебался, прежде чем прийти к такому решению: имя Абраксас ему тоже нравилось, Мандрагорас или Зебулон тоже ничего… Но в конце концов он остановился на Зеернебоохе. «Это звучит интригующе, — сказал он себе, подписывая послание готически изящным почерком. — Забавная мистификация… небольшое и совершенно безобидное интеллектуальное развлечение, какая жалость, что не с кем даже поделиться этой невинной радостью. Хотя бы с котом».

Однако Вагнер был занят не охотой на птичек. А если у него и болел живот (как верно догадался Паньягуа), то это потому, что во время своих секретных отлучек он занимался поеданием многочисленных сладостей, которыми баловала его некая благодетельница.

— Ну-ка, Вагнерсито, попробуй миндаль в карамели и это безе. Иди сюда, только осторожно, чтобы тебя не заметили.

Кто бы мог подумать, что в подвале дома, где живет Паньягуа, — таком сумрачном и сыром — настоящее подпольное производство! О его существовании можно было бы догадаться лишь по двум признакам: сладковатому запаху, не исчезавшему даже в воскресные и праздничные дни, и шуму торопливых шагов, мужских и женских.

«Ну и ну, эти перуанцы — все равно что китайцы, все на одно лицо», — так рассуждали жильцы дома и в особенности домовладелица, не перестававшая удивляться. «Посмотрите, если не верите, на это благопристойное семейство с четырьмя детьми, поселившееся в подвале. Мать (которая, кстати, занимается приготовлением десертов для латиноамериканских ресторанов) кажется того же возраста, что и дочери. То же самое и отец семейства: он такой же щуплый, как и мальчишки, их невозможно отличить друг от друга. Там, внизу, вполне может обитать все население Айакучо вместо добропорядочного семейства из шести человек».

В этом подвале, откуда прежде тянуло сыростью, а теперь пахло пирожными, конечно, не поместились бы все жители Айакучо, но доля истины в словах домовладелицы все же была. Около тридцати кондитеров сновали там среди паров кипящего сахара и ароматов ванили — тридцать постоянных обитателей маленького подпольного производства, не знающего терминов «пастеризация» и «полуфабрикат» и именно поэтому изготовляющего самые вкусные во всем Мадриде десерты. Никакой жарки в масле или на огне, только ручная работа, поэтому тишина в подвале была такая, что до ушей самых внимательных соседей доносился единственный звук — постукивание палочек, взбивающих яичные белки. «Еще чуть-чуть, Лучита, должно получиться вот так — видишь? Точь-в-точь как снежная вершина Гуаскаран».

— Возьми, Вагнер, скушай еще безе. Уж я-то знаю, что тебе нравится…

Они познакомились на лестнице: Грегорио Паньягуа, Вагнер и Лили. В отличие от соседей писатель никогда не путал эту смуглую и чуть более высокую, чем остальные, девушку с другими работницами подпольной кондитерской. Грегорио Паньягуа где угодно узнал бы эти кошачьи, карамельного цвета глаза, словно приветствовавшие его и тут же прятавшиеся под длинными ресницами, как будто в испуге выдать бог знает какой секрет. «Подержать вам дверь, сеньор? Проходите, пожалуйста».

Именно из-за этих карамельных глаз и латиноамериканской любезности, шедшей от самого сердца, Лили стала сниться писателю. А ведь у него уже давным-давно не было никаких снов или по крайней мере никаких новых, а это все равно что вообще ничего не видеть. Однако чем можно объяснить то, что чувствовал писатель в последнее время в кончиках пальцев и в желудке, когда сталкивался с этой девушкой на лестнице? Это болезненное покалывание и прибавлявшийся к нему потом горький привкус выводили Паньягуа из равновесия совершенно против его воли. Затем неприятное ощущение превращалось в высоковольтное напряжение и, поселяясь у него меж пальцев ног, вызывало такую мучительную боль, что Паньягуа начинал спотыкаться и вынужден был изо всех сил держаться за перила, чтобы не скатиться вниз по лестнице. «Проходите, сеньорита, не хочу вас задерживать», — говорил Паньягуа с побелевшими от напряжения суставами и спрашивал себя: «Что, черт возьми, со мной происходит? Ну и ну, Грегорио Паньягуа, кто бы мог подумать, в твои-то годы… ты всю жизнь сторонился женщин и вдруг совершил сразу две глупости: сначала взялся за сомнительную работу, а теперь еще и это. Почему тебя всегда тянет к запретному? Это все твоя непростительная сентиментальность. Сказать, что я думаю о тебе, таком начитанном и знающем столько умных цитат? Думаю, что твоя жизнь похожа на историю, рассказанную — нет-нет, не идиотом, не пытайся меня перехитрить, — а пьяным стенографистом, пропускающим и слова, и целые строки, так что в его рассказе ничего нельзя понять…»