Книга Нецензурное убийство - Марчин Вроньский

— Дежурный, пригласите машинистку! — бросил он.

Потом вернулся за стол и в молчании стал просматривать бумаги на Тромбича. Оторвался от них, только когда в комнату вошла молодая шатенка в роговых очках и, заправив бумагу в раздолбанный «Орел», уселась за маленьким столиком у стены.

— Имя, фамилия, имя отца, место рождения… — начал Зыга тоном, в котором усталость мешалась с нарастающей злостью.

Тромбич меланхолическим тоном сообщал все то, что, без сомнения, у Мачеевского и так имелось в лежащей перед ним папке. Стрекот старой машинки утомлял, превращал слова в мертвые буквы. Так по крайней мере мелькнуло в мыслях у допрашиваемого поэта, хоть он был отнюдь не в настроении искать метафоры.

— Итак, что вы делали вчера в три часа ночи?

— Я был дома.

— Кто-нибудь может это подтвердить?

— Я хочу позвонить адвокату!

— Разве вы чего-то опасаетесь? — сурово посмотрел на него Мачеевский. — Судимости?

— Не было судимостей, — огрызнулся редактор.

— Проверим… — Следователь снова заглянул в папку. — В 1923 году подозревались в принадлежности к секте сатанистов.

— О чем вы говорите?! — Пот блестел уже не только на носу у редактора. Весь лоб у него был мокрый, как будто он только что вышел из душа. — Даже процесса не было! Мы издавали поэтический журнал «Вельзевул». Название, возможно, странное, но… Полиции делать больше нечего, если она поднимает старые доносы?! Это неправда!

— Правда или неправда, я не знаю, — бесстрастно ответил Мачеевский. — Но написано, что вы были подозреваемым. В свою очередь, убийство Биндера отдает ритуальным, так написано в «Экспрессе». Но к делу, подозреваемым вы были, так?

— Был.

— Панна Ядвига, запишите, пожалуйста, «В 1923 году был подозреваемым…», и так далее.

Снова затявкала машинка, а потом панна Ядвига, дойдя до конца абзаца, с визгом повернула каретку.

— А это уже не из двадцать третьего, совсем свежая булочка. — Мачеевский вытащил из папки машинопись Биндера. — «Тромбич, публично играющий роль поэта и общественного деятеля, много лет заманивает к себе в квартиру несовершеннолетних» — и так далее. Что вы на это скажете?

— Я хочу позвонить адвокату.

— Вы по образованию учитель, были директором школы. Почему вас уволили?

— Никто меня не увольнял! — резко запротестовал Тромбич.

— Я так понимаю, что руководство газетой приносит вам постоянный и высокий доход?

— Я вам сказал, что…

Но сыщик не слушал.

— Панна Ядвига, продолжайте, пожалуйста: «Отказываюсь отвечать на подозрения, что я совершил преступление против нравственности…»

Когда машинистка начала печатать, редактор опустил взгляд. Но Мачеевский не дал ему погрузиться в себя.

— К чему выкручиваться? Я ведь разговаривал с этим мальчуганом, — громко сказал он, заглушая перестук литер.

— Я вам Франека не отдам! — Голос Тромбича задрожал.

— В этом мы убедимся в суде, — спокойно ответил сыщик. — А пока что… Ну что ж, мальчик признал, что вы не являетесь его дядей. Панна Ядвига, дальше: «…несмотря на то, что с проживающим со мной малолетним Франчишеком Чубой меня не связывают родственные отношения…» Что же касается вашего томика стихов, он уже отправлен на дактилоскопическое исследование, — солгал Зыга. — Имеются четкие отпечатки… А впрочем, завтра с самого утра мы прогуляемся до следственного управления. Два шага от вашей редакции, любопытно, правда? — Мачеевский бросил взгляд на краснеющее лицо Тромбича и продолжил: — Что же касается посвящения, то я специально попросил вас написать «Розанне», потому что там есть и «Ро», и «ан», как в слове «Роман». «Бинчицкой» тоже до «Биндера» недалеко, ну и «мечтательница» была не просто прихоть, господин редактор. Графология — область несовершенная, но чтобы устроить вам неприятности, этого вполне хватит. Психология — тем более. Ну давайте порассуждаем, кому бы в голову могла прийти мысль убить мужчину и засунуть ему в рот отрезанный член? Ревнивой любовнице? Та наверняка удовольствовалась бы самой кастрацией. А значит, остается любовник — ну как, вы по-прежнему не хотите мне помочь?

— Пан комиссар, я не понимаю …

— А вы посидите, подумайте, вот и поймете! — весело сказал Зыга и вытащил из-под стола коробку шоколадок «Ведель», точно таких же, какие несколько часов назад Тромбич ел у себя в редакции. — Прошу вас, угощайтесь.

Как он и ожидал, шоколадки вконец расстроили редактора. Когда с допрашиваемым ведется тонкая игра, все перестает быть обычной чередой случайностей, и каждое его слово звучит как неизбежное признание вины. Эту науку Мачеевский усвоил именно из «Процесса» Кафки.

— Не хотите? Ладно… — вздохнул младший комиссар, наблюдая переплетенные на животе пухлые руки Тромбича. — А если бы я посадил вас на сорок восемь часов? Одноместную камеру обещать не могу, а если кто-то брякнет, в чем вас подозревают…

— Ну какое отношение я имею к убийству Биндера?! — взорвался редактор.

— Вы все о нем! — Мачеевский изобразил удивление. — Я сейчас говорю о педерастии и растлении. На тех, что сидят у нас в кутузке, убийство Биндера произвело скорее благоприятное впечатление, пан Тромбич.

Равнодушная как автомат машинистка ждала следующих слов для протокола, но сыщику не требовалось уже ничего диктовать. «Выиграл», — говорил ему его нюх легавого. В лице Тромбича, казалось, ничто не изменилось, однако Мачеевский знал, что именно так выглядит человек, который сломался.

— Так что будем делать, пан редактор? — спросил он.

— Хорошо, только не для протокола.

— Благодарю вас, панна Ядвига.

— До свидания, пан комиссар.

* * *

Было уже больше восьми вечера, когда младший комиссар Мачеевский отдал дежурному ключ от своей комнаты и быстрым шагом вышел из комиссариата. Он пересек опустевшую Литовскую площадь и направился к углу Краковского и 3 Мая. Сверил свои часы с часами на здании почты, после чего внезапно остановился. Закурил папиросу, не зная, куда идти.

Ему пришло в голову заглянуть к Руже; она жила поблизости, рядом с кабаре у Шпитальной. Но никакой любовник или муж, ради собственного же блага, не должен являться без предупреждения, да и потом — какая баба его поймет?! Уж наверное, не веселая медсестричка! В пустой дом возвращаться было неохота, но и мысль о какой-нибудь забегаловке будила в нем неприятие. Хотя выпить что-нибудь было бы весьма уместно, в конце концов, он чуть было не обидел человека из той же глины, что и он сам. Или, если не из той же самой, то, во всяком случае, побитого судьбой при тех же обстоятельствах…

Как следовало из разговора — а нюх подсказывал Мачеевскому, что мужчина, который так изливает душу другому мужчине, чужому, не может лгать, — жизнь Тромбича, точно так же, как и Зыги, полностью изменил 1920 год[20]. Тогда оба они записались добровольцами в армию. Будущему редактору «Курьера» было семнадцать лет, и выглядел он, наверное, словно девушка, о какой уголовники из тюрьмы в Замке могут только мечтать. Где-то в окопах на Волыни ему встретились три будущих дезертира, которые для начала отобрали у паренька винтовку, а потом воплотили свои мечты в явь. Тромбич признался, что не убили его только ради смеху, потому что «такой фраер повесится сам».