Книга Город чудес - Эдуардо Мендоса

Подобные дурацкие истории он мог рассказывать часами, покуда его не отвлекало какое-нибудь дело или кто-нибудь не прерывал поток его словесных извержений. Как и все цирюльники того времени, Мариано рвал зубы, лечил мазями, ставил горчичники и припарки и вызывал выкидыши. Тем редким клиентам, которые к нему забредали, он попутно пытался всучить всякие целебные и ароматические мази и бальзамы. Будучи слаб здоровьем – цирюльник страдал воспалением желчного пузыря и печени, – а потому очень мнительным, он вечно ходил закутанным и сторонился пуще дурного глаза Микаэлы Кастро, предсказавшей ему скорую мучительную смерть. Ясновидящая была уже немолода и слепа на один глаз, полуприкрытый веком, характер имела замкнутый, почти не разговаривала, а если ей и случалось открыть рот, то только для того, чтобы напророчить несчастье. Она безоговорочно верила в свой дар и не теряла присутствия духа даже тогда, когда ее прорицания не сбывались, напротив, с завидным упорством продолжала искать новые знамения, предрекавшие катастрофы. Микаэла входила в помещение, служившее столовой, и приветствовала сидящих там постояльцев приблизительно такими словами:

– В ближайшем будущем Барселону сметет с лица земли опустошительный пожар. В этом погребальном костре никто не найдет спасения, погибнут все.

Постояльцы пропускали ее замечания мимо ушей, хотя почти каждый потихоньку от соседа по столу на всякий, вот уж воистину, пожарный случай стучал по дереву или переплетал пальцы в знак магического заклинания, чтобы отвадить беду. Уму непостижимо, каким образом ее воображение вмещало столько бредовых фантазий, а главное – почему. Она совершенно некстати могла вдруг брякнуть:

– Нас ждут наводнения, эпидемии, войны, не будет хватать хлеба.

Ее клиентуру составляли люди всех возрастов и обоих полов, но, как правило, бедолаги, стоявшие на грани полной нищеты. Она принимала их прямо в пансионе, имея на то особое разрешение сеньора Браулио, изрядно к ней благоволившего и сносившего ее странности с редкостным великодушием. Клиенты выходили от нее словно в воду опущенные, впрочем, это не мешало им вскоре возвращаться, чтобы зарядиться очередной порцией пессимизма и отчаяния. Эти зловещие откровения придавали их жалкому монотонному существованию некую значительность. Люди шли к ней снова и снова, возможно, еще и потому, что неотвратимость трагедии в будущем позволяла им смириться с убогим настоящим. В любом случае ничто из предсказанного Микаэлой никогда не сбывалось, а если и происходили несчастья и катастрофы, то вовсе не те, которые она пророчила. Стоило ей войти в столовую, как мосен Бисансио, сидевший в другом конце зала, делал руками пассы, призванные отвратить от нее бесов, и, уставившись в скатерть, начинал шепотом творить молитвы. Они никогда не садились вместе. Оба жили духовной жизнью, хотя и в разных измерениях, и поэтому испытывали взаимное уважение. Для священника Микаэла Кастро являлась исчадием ада, воплощением сатаны, другими словами – противником, достойным его высокого предназначения. Для нее же мосен Бисансио служил неиссякаемым источником, из которого она черпала веру в свой необыкновенный дар с тем большим вдохновением, чем упорнее он называл ее способности происками дьявола. Мосен Бисансио был очень стар и немощен, но не хотел умирать, не увидев Рима и, как он сам говорил, не распростершись ниц у ног святого Петра. И еще он мечтал своими глазами увидеть святое кадило, ошибочно полагая, что оно находится в Ватикане. Микаэла Кастро напророчила ему скорое путешествие, однако не преминула напустить туману, сказав, что он умрет по дороге в Рим, так и не увидев святого города. К услугам мосена Бисансио часто прибегали ближайшие приходы (Введенский, Святого Иезекииля, Богоматери Всепомнящей и многие другие), когда какая-нибудь особо торжественная служба в храме или монастыре нуждалась в дополнительном подкреплении церковными служителями. Также его приглашали подпевать на хорах и клиросе, читать с амвона часы, антифон, стихиру, Евангелие, даже исполнять обязанности сейсе[24]. В этих и других обрядах, которые в наше время почти преданы забвению, мосен Бисансио был весьма сведущ, хотя и не настолько, чтобы совершать каждый из них по полному канону, от начала до конца. Из церкви к нему тоненьким ручейком текли деньги, однако их вполне хватало на более или менее сносную жизнь. Священник, цирюльник, ясновидящая, или Пифия, как ее прозвали постояльцы, и сам Онофре Боувила занимали комнаты на втором этаже. Эти комнаты, ничем не отличавшиеся от других ни по размеру, ни по меблировке, тем не менее обладали одним неоценимым преимуществом – балконом, который выходил на улицу и создавал атмосферу тихой радости и уюта, несмотря на трещины в потолке, неровности пола, пятна плесени на стенах, громоздкую мебель без обивки, больше похожую на гробы, чем на предметы обстановки. Балконы выходили в темный мрачный колодец переулка, куда иногда заглядывали живительные лучи солнца. На кованые железные поручни часто садились горлинки с ослепительно белым оперением, должно быть потерявшиеся либо улетевшие от нерадивого хозяина и гнездившиеся где-то неподалеку. Мосен Бисансио кормил их кусочками облаток, еще не освященных в церкви, и они прилетали каждый день. В нижних комнатах, без выходивших на улицу окон и балконов, обычно останавливались проезжие гости.

На третьем этаже под самой крышей находились спальни сеньора Браулио, сеньоры Агаты и Дельфины. Сеньора Агата страдала артритом и подагрой, которые накрепко пригвоздили ее к стулу и вынудили находиться в состоянии вечной полудремы. Она оживлялась только тогда, когда удавалось полакомиться конфетами или пирожными, а так как доктор решительно запретил больной сладости, супруг и дочь разрешали ей съедать лишь крошки, да и то по большим праздникам. Хотя сеньора Агата постоянно испытывала сильные боли, она никогда не жаловалась, и не потому, что обладала сильной волей, а скорее по слабости характера. Иногда у нее увлажнялись глаза, и по гладким пухлым щекам катились слезы, но лицо при этом оставалось бесстрастным и не выражало никаких эмоций. Это семейное несчастье, казалось, нисколько не тревожило сеньора Браулио. Он неизменно пребывал в прекрасном настроении и был готов ввязаться в любую полемику. Ему нравилось рассказывать и слушать шутки и смешные истории. Над анекдотами, как бы бездарны и пошлы они ни были, сеньор Браулио мог смеяться часами – уж и рассказчика след простыл, а он все похохатывал и довольно потирал руки. И не было более благодарного, чем он, слушателя. Он содержал себя в чистоте и порядке, имел ухоженный вид в любой час дня и ночи. Мариано брил его по утрам, а иной раз – еще и вечером. Между визитами в столовую, куда он являлся безупречно одетым, сеньор Браулио расхаживал по пансиону в кальсонах, чтобы, не дай бог, не помять брюки, которые ему ежедневно гладила дочь, угрюмо стиснув зубы. Он дружил с цирюльником, ладил со священником и особо выделял гадалку, но избегал подсаживаться к ней за стол, потому что когда она впадала в транс, то теряла контроль над своими жестами, и он боялся, как бы она не испортила безупречную чистоту его костюма. Кроме ухоженности его отличала удивительная способность к нанесению себе мелких телесных повреждений. Он появлялся то с фингалом под глазом, то с глубоким порезом на подбородке, то с синяком на скуле, а то и с вывихнутой рукой, поэтому почти не обходился без бинта, пластыря или примочек. Для человека, так ревностно относящегося к своей внешности, это было по меньшей мере странным. «Либо он недотепа, каких свет не видывал, либо здесь происходит что-то непонятное», – говорил себе Онофре, когда над этим задумывался. Но больше всего его тревожила мысль о Дельфине, самом загадочном члене семьи; его тянуло к ней необъяснимое чувство, грозившее перерасти в одержимость.