Книга Сотворение Святого - Уильям Сомерсет Моэм

Тем временем я смеялся, и наслаждался их глупостью, и хвалил себя за проявленную мудрость. Ибо я изначально ни о чем не волновался: я жил Джулией, ради Джулии, рядом с Джулией… никогда раньше я не ощущал такого счастья. Она держалась несколько сдержанно, но я ничего не имел против. Моя страсть к ней поддерживалась огнем, который пылал во мне, и пока она позволяла мне любить ее, все остальное не имело никакого значения. Я убеждал себя, что любовь просто не может быть равноценной с обеих сторон, и это очевидный факт: всегда одна сторона любит, а вторая позволяет себя любить. Возможно, природа издала по этому поводу специальный указ. Мужчина любит беззаветно и страстно, тогда как женщина отдается ему и в его объятиях превращается в нежное, беззащитное создание. Я не просил многого за любовь, которую отдавал. Я хотел лишь одного — чтобы моя возлюбленная позволяла себя любить. Это все, что заботило меня, это все, чего я хотел. Моя любовь к Джулии казалась чудом даже для меня самого. Я чувствовал, что растворяюсь в ней. Я целиком и полностью отдал себя в ее руки. Самсон и Далила! Но без неверных филистимлян. Я бы отдал ей на хранение свою честь в полной уверенности, что она останется в целости и сохранности. Великая моя любовь вызывала у меня такое благоговение, такой трепет, что иногда я едва решался прикоснуться к Джулии. Мне представлялось, что я должен пасть на колени и поклоняться ей. Я познал великую радость служения моей возлюбленной. В сравнении с ней я видел себя мелкой сошкой, не заслуживающей ее внимания, всеми силами пытался показать, что я ее жалкий раб… Ох, Джулия! Джулия!

Но бездействие Джироламо Риарио лишь убеждало подданных графа в его слабости. Они проверили, как он поступал в прошлом, и выяснили, что только в случае с Кеччо он не посмел принять никаких ответных мер. Казалось невероятным, что граф оставил без отмщения оскорбления, высказанные в его адрес, молча стерпел растущую популярность Кеччо, которого бурно приветствовали всякий раз, когда он появлялся на улицах Форли. Горожане теперь не только ненавидели Джироламо, но и начали его презирать и рассказывали друг другу истории о яростных ссорах между графом и Катериной. Все знали гордость и вспыльчивость графини (давала себя знать кровь Сфорца), и горожане не сомневались, что она не может мириться с оскорблениями, нанесенными ее мужу, пусть даже он сам предпочел их проглотить. Страх перед Джироламо более не сдерживал сарказм жителей, и стоило кому-то из придворных или обслуги появиться на улицах, как его высмеивали на все лады. Даже Катерине приходилось выслушивать презрительные смешки. О графе сложили песню, и отнюдь не хвалебную мелодию, которую он услышал в исполнении Оттавиано, его младшего сына; отец пришел в такую ярость, что едва не убил малыша. Пошли разговоры о неверности Катерины. Все вдруг сразу решили, что она наставляет мужу рога, и по городу пошла гулять еще одна песня, прославляющая рогоносцев.

Д’Орси, однако, сомневались, что это спокойствие истинное. Кеччо пребывал в уверенности, что граф заготовил какой-то план, так что царящие в городе тишь да благодать казались зловещими.

Джироламо теперь редко появлялся в Форли, но в день праздника одного из святых пошел в собор, а на обратном пути во дворец, проходя по площади, увидел Кеччо. В тот же самый момент Кеччо увидел графа и в нерешительности остановился, не зная, что и делать. Толпа в то же мгновение затихла, и все застыли, будто статуи под действием магического заклинания. И что теперь могло произойти? Джироламо и сам замялся, по лицу пробежала судорога. Кеччо уже двинулся дальше, притворившись, что не заметил графа. Маттео и я, не представляя себе, как выпутываться из этой ситуации, конечно же, последовали его примеру. Но тут граф шагнул к нам, протягивая руку:

— Ах, мой дорогой Кеччо! Как дела?

Он широко улыбался и тепло пожал руку, которую автоматически протянул д’Орси. При этом Кеччо побледнел так, будто его сжала рука смерти.

— В последнее время ты пренебрегал моим обществом, дорогой друг. — В словах графа звучал упрек.

— Я неважно себя чувствовал.

Джироламо взял его под руку.

— Да перестань, ты не должен сердиться на меня из-за того, что недавно я произнес несколько резких слов. Ты же знаешь, какой я вспыльчивый.

— Вы имеете право говорить все, что вам хочется.

— Э нет, у меня есть право говорить только приятное.

Он улыбался, но все это время его пребывающие в непрерывном движении глаза ощупывали лицо Кеччо, лишь изредка смещаясь на меня или Маттео.

— Мы должны уметь прощать, — продолжил граф, потом обратился к Маттео: — Мы должны показать себя примерными христианами, так, Маттео?

— Разумеется!

— Однако твой кузен затаил на меня обиду.

— Нет, мой господин, — возразил Кеччо. — Боюсь, я тоже высказался излишне резко.

— Что ж, если и высказался, я тебя простил, и ты должен простить меня. Но мы не будем говорить об этом. Мои дети спрашивают о тебе. Странно, конечно, но мои дети обожают этого злобного типа, который говорит мне, что я самый жуткий среди правителей. Твой маленький крестный сын зовет тебя в гости.

— Милое дитя! — улыбнулся Кеччо.

— Навести их прямо сейчас. Незачем откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня.

Мы с Маттео переглянулись. Очередная попытка заманить Кеччо в ловушку и на этот раз не дать вырваться?

— Приношу свои искренние извинения, но ко мне на обед приглашены гости, и я, похоже, уже опаздываю.

Джироламо коротко глянул на нас и, вероятно, прочел в наших глазах тревогу, потому что голос его стал совсем уж добродушным.

— Ты никогда ничего для меня не делаешь, Кеччо. Я не стану тебя задерживать, потому что уважаю законы гостеприимства. Но как-нибудь ты должен навестить нас.

Он тепло пожал руку Кеччо, кивнул Маттео и мне и отбыл.

Толпа не слышала сказанного, но вежливость общения не осталась незамеченной, и, как только за Джироламо захлопнулись двери дворца, люди принялись насмехаться над ним. Поведение графа они сочли трусостью. Горожанам казалось, что граф нашел в лице Кеччо сильного противника, а потому ничего не предпринимает. Для них стало откровением, что человек, которого они так боялись, получив удар, готов подставить другую щеку после того. Оказалось, что он повергал их в ужас, не будучи ужасным. Теперь они ненавидели его и за собственное малодушие. Песни-насмешки зазвучали с новой силой. Его называли не иначе как cornuto — «рогоносец».

Рожденный волной презрения, произошел еще один случай, вновь показавший слабость графа. В воскресенье, последовавшее за встречей с Кеччо, Джироламо собирался прийти к мессе в церковь Сан-Стефано, и Якопо Рончи, командующий войсками графа, в сопровождении двух солдат, поджидал его в соборе. Когда появился Джироламо, сопровождаемый женой, детьми и придворными, Якопо выступил вперед, упал на колени и протянул петицию, в которой просил расплатиться с ним и его солдатами. Граф молча взял петицию и уже собрался продолжить путь, но Якопо обхватил ноги графа, чтобы остановить его.