Книга Колокола судьбы - Богдан Сушинский

— Это ваше дело. Губите души, свои и людские, воюйте… Лично я в этой войне хочу лишь одного: сохранить свою жизнь. А сохраняя ее, уберечь и десятки других, мною не убиенных.

— Дезертир — он и есть дезертир, — подытожил этот короткий разговор младший лейтенант. — И философия у него дезертирская. Скажи хоть, в каком звании воевал.

— Скажу: рядовым необученным. А вот относительно философии… — принимая плащ-палатку с оружием уже от старшины. — Не дезертирская она, а вселенски христианская.

— Это и есть «дезертирская».

— Если бы ее исповедовала хотя бы часть тех людей, которые развязали эту войну и неправедными стараниями которых она полыхает, её, войны этой, может, никогда бы и не было.

— Да ты что, верующий, что ли? — удивился Горелый. — К секте пристал?

— Не верующий. Отчаявшийся.

— Да это уж один черт!

— И в отчаянии своем поверивший в святые заповеди христианские.

— Я вижу, ты хорошо устроился здесь со своими заповедями, — съязвил младший лейтенант. — На военно-полевом суде расскажешь о них… прокурору. Таких, как ты, он обычно выслушивает с большим интересом.

— Не надо, — положил ему руку на плечо Беркут. — Военно-полевым судом здесь ничего не решишь. Видно, в жизни каждого человека должен наступить момент, когда начинает выносить приговор свой собственный, никому не подотчетный суд. Однако для этого солдата судья еще безмолвствует.

13

Только теперь, ощутив в своих объятиях плечи Анны, он понял, как немыслимо давно познавал трепет женского тела, как соскучился по нежному прикосновению девичьих рук и какими упоительными кажутся пылкие поцелуи…

— Тебе нравятся мои ноги, пан лейтенант-поручик? — тихо спросила девушка, беря руку Андрея и нежно проводя ею по оголенному, еще не остывшему от угасающей страсти бедру.

— У тебя очень красивые ноги, — прошептал Беркут, поддаваясь вновь нахлынувшей на него чувственности.

— А разве ты сжимал когда-нибудь в своей руке такую упругую грудь? — перевела его руку так, чтобы капитан ощутил под своей ладонью топорщащийся сосок.

— Такой — нет, никогда, — поддавался условиям ее игры Андрей, с удивлением открывая для себя, что говорит совершенно искренне.

Почти двое суток он добирался до этого хутора, когда-то давно слившегося с ближайшим селом, — чтобы увести отсюда Корбача, Арзамасцева и Анну в лагерь десантников.

Рейд выдался немыслимо тяжелым. Гестапо, полиция и румынская жандармерия уже знали о высадке десантников, появление которых встревожило их сильнее, нежели существование всех остальных, давно действовавших в округе партизанских отрядов. И теперь они старались перекрыть все дороги, все подступы к селам и местечкам, на которые волна за волной накатывались в эти дни обыски, проверки и усиленные облавы.

То, что группе Корбача, которого Беркут назначил командиром, до сих пор удавалось каким-то образом уцелеть, показалось капитану чудом. Впрочем, оно имело объяснение. Дом находился на вершине холма, и из окон его видны были все подступы к усадьбе, поэтому всякий раз по глубокому оврагу партизанам удавалось уходить в заросли терновника, посреди которого они заползали в подземелье, подготовленное хозяином еще во времена Гражданской войны.

— Ты сразу же набросился на меня, ты слишком торопился, — шептала Анна, укладывая Андрея на плечо и проводя сосками своей груди по его губам.

— Это потому, что очень хотел тебя.

— Неправда, это потому, что очень боялся, что я заупрямлюсь и откажу тебе.

— Сойдемся на том, что очень хотел тебя, но очень боялся твоего упрямства.

— Никогда больше не поступай так.

— Никогда-никогда?

— Мною нельзя насыщаться, как нежной телятиной после Великого поста.

«Очень нежной телятиной», — иронично, потакая собственной вредности, уточнил Андрей, однако вслух высказать это не решился. Вслух он сказал:

— Очевидно, пост мой «великий» слишком затянулся. Это был великий военный пост.

— Это не оправдание, Анджей, — молвила она с милым польским акцентом.

Беркуту нравилось, когда она произносила его имя на польский лад. Ему многое нравилось в это девушке: её фигура, её храбрость и воистину солдатская выносливость, умение приспосабливаться к самым сложным походным условиям. Да, Андрей знал, что именно нравится ему в этой девушке, но никак не мог понять, почему до сих пор не влюбился в неё. Может, только потому, что до сих пор не мог забыть другую девушку — Марию Кристич?

— Согласен, это не оправдание, — сказал капитан, когда, пытаясь растормошить его, Ягодзинская повторила своё утверждение. — Зато хоть какое-то объяснение.

— Мною не нужно насыщаться, Анджей! Мною следует наслаждаться; каждой частью, каждой клеточкой моего тела — наслаждаться, — почти по слогам повторила она.

— Божественно. Постараюсь научиться этому, Анна. Но уже в следующий раз. Двое суток блужданий, и две перестрелки с полицаями. Наверно, я слишком устал, чтобы насыщаться тобой еще раз.

— А теперь подумай, сколько ночей, сколько возможностей для таких вот ласк мы с тобой уже упустили.

— Об этом лучше не думать. Чтобы не терзать себя.

— Нет, ты все же думай и терзай себя. Долго-долго терзай. Обещай, что всю оставшуюся жизнь будешь терзать себя за то, что столько ночей по твоей воле мы уже прожили без любви.

— Остаток своей жизни я проведу в терзаниях, — клятвенно пообещал Беркут, чувствуя, что безмятежно засыпает.

— Тебе еще многому нужно будет научиться, Анджей, — шептала полька, касаясь губами его ушка. — Однако первые уроки постараюсь дать тебе уже сегодня.

Беркут пришел поздно вечером и узнал от хозяина, деда Уласа, что Арзамасцев и Корбач остались ночевать в «схроне», как он называл свое подземелье в терновнике. Вот уже вторые сутки, как по окрестностям села шастали полицаи, и Улас очень опасался, что они застанут партизан у него в доме. Появление в нем Анны он еще как-то мог объяснить, выдавая ее за племянницу покойной жены, которая была полькой. А вот объяснять появление двух вооруженных парней ему уже пришлось бы в гестапо. Перед казнью.

Девушка вновь поводила сосками по лицу парня, затем несколько раз прошлась над его губами всем телом, от подбородка до самых интимных мест. А когда почувствовала, что он опять возбужден, улеглась рядом и принялась целовать его губы, шею, грудь, медленно спускаясь все ниже и ниже, пока наконец не раздался тот сладостный стон мужчины, которым он признает себя полностью порабощенным.

Принимая у себя партизан, Улас сразу сказал, что делает это лишь из уважения к Беркуту, который в свое время освободил их село от «сатаниста» старосты и двух его родственников-полицаев, зверствовавших здесь с осени сорок первого. И постелил им обоим в теплой комнатке, одна из стен которой была стеной жарко натопленной печи.