Книга Бандиты. Красные и Белые - Алексей Лукьянов

— Броневзвод прислать не можем, сложная обстановка.

А где она не сложная? Штаб армии будто нарочно оставил 25-ю дивизию без прикрытия на флангах, приказы о наступлении приходили задним числом и без указания даты и времени отправления, и можно было подумать, что Фрунзе специально отдает Чeпаева белым. Дождался, подлец, отплатил Чeпаю за весенний демарш.

— Любитесь вы конем, говнюки, — рявкнул Чепай и бросил трубку, когда понял, что зам по тылу ничего не скажет. — Ну, подождите, попомните вы Чепая!

Конечно, это была бравада. Броневзвод требовался Чeпаю как воздух. Слишком подозрительно активизировались в последнее время колчаковцы. Не координируют ли они действия с Деникиным?

Чепай просыпался рано, так что Петьке сам бог велел вставать еще раньше — насчет чаю распорядиться, сапоги начистить, проверить список дел, обзвонить командиров, чтобы не опаздывали. Петьке все это было не в тягость, он порхал, как жаворонок.

Утром его можно было видеть в нескольких местах одновременно. Дивизионный комиссар Фурман прежде с кислой ухмылкой обзывал Петьку каким-то Фигаром (видимо, тот тоже был шустрым малым), и Петька весело соглашался, хотя Фурмана терпеть не мог.

Правда, после штурма Лбищенска, когда комиссара вызвали в Уральск, чтобы он возглавил политотдел, Петька даже расцеловался с Фурманом и вообще держался весело и независимо.

Увозили комиссара в чeпаевском «форде» и провожали, будто невесту в чужой дом, — с почестями и мыслями «ну, наконец-то отвязались». Никто не знал, отчего дивизионного комиссара вдруг перевели в политотдел армии, но в душе каждый этому радовался.

Однако Петька с уходом Фурмана веселее не стал. Если раньше они с Чeпаем всюду были рядом, как сиамские близнецы (это опять Фурман рассказал, что бывают такие люди, которые в утробе срослись боками), то теперь Петька не задерживался, чтобы побалагурить или чаев погонять, — получал приказ и тут же исчезал, будто не хотел с Василием Ивановичем в одном помещении находиться.

Поначалу Чeпаев терпел. Думал — притомился вестовой, слишком часто летал туда-сюда под пулями. Может, дела сердечные у него не ладятся, медсестра Машка Попова взаимностью не отвечает. Бывает. Перебесится парень, не маленький.

Но потом высокомерие порученца стало раздражать. Василий Иванович только повода ждал, чтобы Петька чуши напорол, и тогда прижать его, шельмеца.

Случай представился утром.

— Петька! — заорал Чепай, выскочив в исподнем на крыльцо. — Петька, живо ко мне!

Петька, будто ошпаренный, выбежал из хлева с подойником, от которого шел пар.

— Ты какого ляда там делаешь?!

— За молочком вот…

— Ты баба, что ли, коров доить?! Иди сюда, контра недобитая!

Петька опасливо приблизился к начдиву. В руке Чeпай держал портянку.

— Это что за контрреволюция, любись она конем?! — и портянка полетела в лицо ординарцу.

Петька увернулся, посмотрел на упавшую рядом тряпку. От портянки даже на легком сентябрьском ветерке тянуло кошачьим духом, настолько ядреным, что слезы на глаза наворачивались.

— Это не я, Чепай! Это кот.

— Что за кот?

— Хозяйский. Не то Фунтик, не то Шпунтик…

— Ты мне зубы не заговаривай, не видел я тут никакого кота, любись он конем.

— Так он боится, Василий Иванович…

— Кого боится?! Меня боится?! Меня только контра боится!

Ординарец стоял, не зная, куда себя девать.

— Где эта сволочь? — спросил Чeпай.

— Которая?

— Кот твой где?!

— Не знаю. А зачем?

— Расстреливать его буду! Именем революции!

Чeпай, как был, босиком, спустился с крыльца, поднял портянку, нюхнул и вздрогнул.

— Хуже иприту германского! У меня смена стирана?

— Сейчас распоряжусь…

— Отставить распоряжаться! Дай молока.

Петька протянул начдиву подойник. Василий Иванович стал жадно пить, молоко потекло по усам и подбородку, пролилось на исподнее.

— Ух, — сказал он, напившись, — какая все-таки гадость это теплое молоко, любись оно… Давай лучше чаю.

— Сейчас распоряжусь…

— Стоять! Я сказал — отставить распоряжаться. Сами без рук, что ли? Пойдем…

Но Петька не пошел. Стоял на месте, смотрел в землю и глаз на Чeпая поднять не смел.

— Петька, я тебя расстрелять велю, наверное, — пошутил Василий Иванович. — Ты меня никак предать задумал? Да не трону я твоего кота, хотя сученыш он тот еще, всю ночь в ногах у меня спал, а под утро такую диверсию учинил! Отвечай, чего дуешься, как мышь на крупу? Я тебя что, обидел чем-то?

— Никак нет, товарищ Чeпаев!

— Ты что, с ума сошел, Петруха? Какой еще «товарищ Чeпаев»? Я тебе чужой, что ли?

Чeпай вернулся к Петьке и требовательно поднял его лицо за подбородок:

— В глаза смотри, говорю!

Глаза у Петьки были на мокром месте. Ординарец, который с риском для жизни вытаскивал начдива из-под авианалета, который весело зубоскалил, когда они удирали от белочехов и силы были куда как не равны, — плакал! Это ж какой силы должна быть обида, чтобы Петруху до слез довести.

— Ты чего, Петюнюшка? — испуганно спросил Чепай и обнял боевого товарища. — Что с тобой, а?

— Извести тебя хотят, Василий Иваныч! Нету терпежу эту муку адову терпеть, все как есть расскажу, и расстреливай меня при всем честном народе.

«Точно сбрендил парень. В отпуск его отправить, что ли?» — промелькнуло у Чeпая, но сказал он другое:

— Да кто меня изведет? Ты, что ли?

— Я, — кивнул Петька и поднял на обалдевшего начдива глаза.

Чeпай даже рот открыл.

— За что, стесняюсь я спросить?

— Кабы я знал, за что… — тяжело вздохнул Петька.

— Так, хватит вокруг да около ходить. Пошли ставить самовар, там мне все и расскажешь.

История оказалась настолько подлой и дикой, что пить чай начдиву расхотелось.

Петька

Все произошло через день после того, как в Лбищенск перевели штаб дивизии. Фурман улучил момент, когда Петька седлал лошадь, и спросил:

— Как семья, Петр Семенович?

— Спасибо, Дмитрий Андреевич, ничего. А у вас как?

— И у меня тоже, в известной степени. Хотите, фото покажу?

Петька не хотел.

Фурман оказался еще хуже, чем Ёжиков, которого в марте отправили в Туркестан. Он все время терся возле Чeпая, воспитывал его. И Чeпай какой-то стал… не то заигрывал с комиссаром, не то заискивал перед ним. Сколько раз уже было замечено — повторяет Чeпай за Фурманом слово в слово. Услышит вечером — утром повторит, услышит утром — вечером перескажет и вроде как за свои мысли выдает.