Книга Помещик Пушкин - Павел Алексеевич Щеголев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Полярная звезда» вышла в самом конце 1823 года, и Бестужев тотчас же отправил ее в Одессу Пушкину с письмом, до нас недошедшим. Пушкину альманах принес большое огорчение. В нем было напечатано несколько его стихотворений, и среди них — с заглавием «Элегия» — стихотворение «Редеет облаков летучая гряда». Бестужев получил эту элегию от какого-то неизвестного нам лица, а не от Пушкина; поэт разрешил ему напечатать ее с исключением трех последних стихов, но Бестужев не исполнил воли поэта и тиснул элегию целиком. Вот в каком виде она появилась в «Полярной звезде»:
Редеет облаков летучая гряда
Звезда печальная, вечерняя звезда!
Твой луч осеребрил увядшие равнины,
И дремлющий залив и черных скал вершины.
Люблю твой слабый свет в небесной вышине,
Он думы разбудил уснувшие во мне.
Я помню твой восход знакомое светило,
Над мирною страной, где все для взоров мило;
Где стройны тополы в долинах вознеслись
Где дремлет нежный мирт и темный кипарис,
И сладостно шумят полуденные волны.
Там некогда в горах сердечной неги полный,
Над морем я влачил задумчивую лень;
Когда на хижины сходила ночи тень,
И дева юная во мгле тебя искала,
И имянем своим подругам называла.
Последних трех стихов Пушкин не хотел видеть в печати; увидав же их напечатанными, он 12 января 1824 года писал Бестужеву: «Конечно, я на тебя сердит и готов, с твоего позволения, браниться хоть до завтра. Ты напечатал именно те стихи, об которых именно я просил тебя: ты не знаешь, до какой степени это мне досадно. Ты пишешь, что без трех последних стихов элегия не имела бы смысла. Велика важность! А какой же смысл имеет
Как ясной влагою Полубогиня грудь
— — — — — — — — — вздымала
или
С болезнью и тоской
Твои глаза и проч.?
«Я давно уже не сержусь за опечатки, но в старину мне случалось забалтываться стихами, и мне грустно видеть, что со мною поступают как с умершим, не уважая ни моей воли, ни бедной собственности».
В сохранившемся черновике этого письма находим выпущенную в беловом подробность: «Ты напечатал [ту элегию] те стихи [об] которых именно просил тебя не выдавать [еще] их в п. Ты не знаешь до какой степени это мне досадно [А и сколько я желал [не выдавать в публику первые про] — [Они относятся писаны к женщине которая читала их. я. просится]».
Комментируя элегию и три стиха, заветных для Пушкина, Гершензон пишет: «Это был конкретный намек, возможно — на одну из Раевских (и тогда — на Елену: «дева юная»). Но и в этих трех стихах нет намека на любовь; напротив, весь характер воспоминания исключает мысль о каком-либо остром чувстве: «Над морем я влачил задумчивую лень», — говорит Пушкин о себе». Такой комментарий, как сейчас увидим, неприемлем, ибо Гершензон совершенно не принял во внимание ясных свидетельств самого поэта.
Письмо Пушкина разошлось с письмом Бестужева, в котором он сообщал об успехе «Бахчисарайского фонтана» и требовал от Пушкина для будущей книжки десятка пьес. Пушкин ответил на это недошедшее до нас письмо 8 февраля 1824 года. «Ты не получил, видно, письма моего, — писал Пушкин. — Не стану повторять то, чего довольно и на один раз». Тут же, переходя к поэме, он не удержался от столь часто цитируемого признания о ее происхождении: «Радуюсь, что мой Фонтан шумит. Недостаток плана не моя вина. Я суеверно перекладывал в стихи рассказ молодой женщины.
Aux douces lois des vers je pliais les accents
De sa bouche aimable et naïve.
Впрочем, я писал его единственно для себя, а печатаю потому, что деньги были нужны». Но это признание заставило Пушкина испытать еще пущее огорчение. Письмо, адресованное Бестужеву, попало в руки Ф. Булгарину, он распечатал его и как раз приведенные только что строки напечатал в «Литературных листках» в заметке о скором появлении в свет поэмы Пушкина. Такая бесцеремонность крайне раздражила и обидела поэта, необыкновенно чутко относившегося к оглашению интимных подробностей своего чувства и творчества. «Булгарин хуже Воейкова, — пишет он брату 1 апреля, — как можно печатать партикулярные письма? Мало ли что приходит на ум в дружеской переписке, а им бы все печатать — это разбой…» Очевидно, на это же обстоятельство указывал он в письме к Вяземскому в начале апреля: «Каков Булгарин и вся братья. Это не соловьи-разбойники, а грачи-разбойники».
Бестужеву Пушкин после этого не писал. И сам Бестужев мог догадываться о неприятности, которую доставило печатное разглашение частного письма, да и слухи о раздражении Пушкина могли дойти до него. Поэтому молчание Пушкина он истолковал, как знак гнева и раздражения. Это он высказал в не дошедшем до нас письме, на которое Пушкин отвечал 29 июня 1824 года из Одессы. На этом письме надо остановиться, так как оно важно для разрешения нашего вопроса и так как Гершензон не оказал ему всего того внимания, какого оно заслуживает. К этому времени раздражение поэта уже улеглось, и он сравнительно добродушно выговаривает свои обиды на Бестужева и заодно на Булгарина и, очевидно, считая свое письмо от 12 января 1824 не дошедшим до Бестужева, повторяет содержание своих упреков. «Милый Бестужев, ты ошибся, думая, что я сердит на тебя — лень одна мне помешала отвечать на последнее твое письмо (другого я не получал). Булгарин — другое дело. С этим человеком опасно переписываться. Гораздо веселее его читать. Посуди сам: мне случилось когда-то быть влюбленному без памяти. Я обыкновенно [в это время] в таком случае пишу элегии как другой… Но приятельское ли дело вывешивать на показ мокрые мои простыни? Бог тебя простит! но ты осрамил меня в нынешней Звезде — напечатав 3 последние стиха моей элегии».
Прерывая цитату, вспомним комментарий Гершензона о не любовном характере
