Книга Все, что мы помним - Брюс Нэш

src="images/i_024.jpg"/>

– Ипать, – произносит славный парнишка, который моет полы. Я рада, что он хочет поговорить, но беспокоюсь за него. Выглядит он неважно. Челка у него стала еще длинней и грязней, а швабра едва волочится по полу. Она просто лежит там, как будто заболела, или устала, или у нее воспаление мочевого пузыря.

«ПРОХОД НЕ ЗАГОРАЖИВАТЬ» – гласит надпись на двери.

– У меня в окне листья, – сообщаю я славному парнишке. – Они бы тебе понравились. Они дрожат.

– Чудесно, – говорит он. Или «чушь собачья», или что-то в этом роде.

– Дело в том, что я вроде знаю, что это за листья. У них есть названия. В смысле у деревьев.

Он только что плакал. А может, плачет и сейчас.

– Магнолия буроватая, – говорю я ему. – Michelia figo. Краснотычиночник сплетенный. Callistemon viminalis.

– Что? – произносит он. Или «мля», или «хер», или «нах».

– Это как пароли.

Я никогда не спрашивала у славного парнишки, который моет полы, есть ли у него пароль. Я практически не сомневаюсь, что есть. Он знает какие-то секреты, я просто уверена в этом. Наверное, он полностью состоит из паролей. Но просто не знает об этом. Наверное, все, что он говорит – или почти говорит, – это пароль. Наверное, его пароли настолько секретны, что он и сам их не знает. Наверное, он и сам по себе пароль. Можно ли быть паролем и при этом не знать этого пароля? Как там это называется… ортодокс? Парадокс.

– Я волнуюсь за тебя, – говорю я и придвигаю свой ходунок чуть ближе. Может, он такой же, как тот дядечка постарше на фотографии? Может, они оба – пароли?

Решаю рассказать славному парнишке кое-что про того дядечку постарше. Не знаю, насколько все это правда, но он вроде заинтересовался. Или испугался. Полагаю, что все-таки правда, раз уж я все это говорю.

– У него на шее такие пятнышки, – говорю я славному парнишке. – Они мне очень нравятся. Не то что складки на шее у мужчины, который лежит на кровати моей приятельницы. Что мне совсем не нравится. В смысле складки, а не кровать. Кстати, мне нравятся твои сережки. Я тебе уже это говорила? Мне даже твоя швабра нравится.

Это уже, пожалуй, перебор. Его швабра дрожит, дергается. Надо быть поосмотрительней. Я не хочу его пугать. А вообще интересно… Славный парнишка, который моет полы, – это тот, кого я не хочу пугать. Чего только не узнаешь.

Но пугаю его не я. Раздвижная дверь раздвигается, и появляется Менеджер по Исходу с Сердитой Медсестрой и девушкой из Трансильвании. Они идут прямо на нас, так и исходя улыбками и врачебным этикетом. Славный парнишка издает какой-то тихий звук. Это может быть «херасе!». Это может быть «помогите!». Это может быть «пожалуйста, спасите меня!».

Менеджер по Исходу подходит прямо к славному парнишке – с таким видом, будто вот-вот дотронется до него. Славный парнишка пятится к надписи «ПРОХОД НЕ ЗАГОРАЖИВАТЬ». Но без толку. Менеджер по Исходу следует за ним, так вперившись взглядом в спутанную челку, свисающую тому на глаза, как будто знает о нем абсолютно все. Я жду, что сейчас он скажет что-нибудь про Комплексный Подход, про Личностную Ориентированность, про Передовые Методы.

Но все гораздо хуже.

– Быстро ко мне в кабинет, – говорит Менеджер по Исходу славному парнишке. – Нам. Нужно. Обсудить. Твою. Ситуацию.

Швабра славного парнишки умирает – прямо там, на полу у его ног.

Сердитая Медсестра улыбается.

Славный парнишка прямо как в воду капнул… канул, так что я провожу куда больше времени у своего окна. В своем окне. За своим окном.

Деревья, листья… Лист – я. Слова – они такие… Я среди листьев, и я – одна из них. Вот я вроде в своей комнате, но каким-то образом оставляю ее, оставляю растения в горшках на полу под окном, оставляю большой ежедневник открытым на сегодняшнем дне и фотографию дядечки постарше на этом, как его там, и оказываюсь среди листьев. Нахожусь сейчас среди них – нахожусь, как будто потерялась и теперь нашлась. Нахожу себя.

Или, может, все это воспаление мочевого пузыря.

Но я знаю, как они называются. Эти листья, эти деревья… Как ни странно, для каждого из них есть свое слово, вроде пароля, и порой даже не одно, и я вроде могу назвать эти слова. Гибискус… Лилли-пилли… Лагерстрёмия, она же траурный мирт, она же индийская сирень… Brunfelsia grandiflora… Вчера-сегодня-завтра, она же брунфельсия малоцветковая… Поцелуй-меня-быстро, она же валериана красная… И роза, естественно.

И вот я здесь, среди них. Я существую, и они тоже. Равно как и еще какая-то сущность, присутствие которой я сейчас ощущаю. Присущая всему тому, что я сейчас оказалась. Да, тут есть слова. Но и что-то помимо слов, еще более существенное. За пределами этого окна. За пределами всего сущего. Что-то за пределами настоящего – того настоящего, что противоположно прошлому. Но, тем не менее, самое что ни на есть настоящее. Подлинное.

Нужно рассказать об этом моей дочери.

Моя дочь смотрит на меня.

– Что-что? – переспрашивает она, держа в каждой руке по цветочному горшку, по пути в ванную.

– Я сказала, что вроде верю в Бога.

– Ты? Веришь в Бога?

– Да. Почему ты не сказала мне, что я верю в Бога?

– Потому что ты не веришь, мам. И никогда не верила. Это я – я верю в Бога. Вспомнила теперь?

Терпеть не могу, когда она велит мне что-то вспомнить. Бог ты мой: что, по ее мнению, я пытаюсь сделать? Но злится почему-то она, а не я. Что выглядит комично, учитывая, что у нее в руках горшки с цветами. Моя дочь утверждает, что это она верит в Бога. Говорит, что именно поэтому Фелисити с Чарити и ходят в ту школу, в которую они ходят. Говорит, что именно поэтому она и делает то, что делает.

– А-а, понятно… Поэтому ты и ставишь горшки с цветами в ванну?

Она смотрит на меня.

– Я верю в Бога, – говорит моя дочь. – А ты нет. На этом всё?

Она очень сердита. И очень устала. Необходимость объяснять мне все это – еще один тяжкий крест в ее жизни.

– Что ж, я рада, что мы с этим разобрались, – говорю я ей.

И не рассказываю своей дочери о той сущности среди листьев.

Блуждаю по коридорам со своим ходунком. Или заблуждаюсь? Надписи «ПРОХОД НЕ ЗАГОРАЖИВАТЬ» есть, а славного парнишки, который моет полы, – нет. Спрашиваю