Книга Замок из золотого песка - Марина Владимировна Болдова

Хотя следователь меня ни разу не оборвал, выслушал внимательно и даже поблагодарил за помощь.

Осудила я себя сама…

Вариант, что стрелял «лодочник», я совсем отбрасывать не стала. Но, вероятно, ему помешала та тетка в пестром платье. Например, она могла выйти за невестой на террасу. Или, наоборот, подходя к террасе, увидела стрелявшего и, испугавшись, ломанулась потом в нашу сторону. Да, так более убедительно выглядит. А «лодочник»? Успел пальнуть три раза, промазал, но, заметив тетку, вынужден был сбежать. Народ тут же повалил на террасу, а ему нужно было где-то пересидеть некоторое время… где? Свободных номеров наверняка в отеле не было: две свадьбы с кучей гостей. Тогда он спрятался в одной из многочисленных подсобок. Нет, и это – вряд ли: полиция точно обыскала все помещения. «Возможно, у него был сообщник… среди персонала? Или среди гостей?» – размышляла я, доедая уже третий по счету эклер.

Странно было уже то, что я при всем своем равнодушии к детективам, всерьез увлеклась историей убийства Веры Тициановой. Даже появился некий азарт, желание скорее узнать, кто преступник. И причиной был не тот факт, что я когда-то знала Никиту. Скорее во мне зрело чувство соперничества с Москвиным, сколь бы глупо это ни звучало. И я уже могла признаться (пока, конечно, только себе), что майор после нашего «свидания» в баре больше не кажется мне неприятным типом.

Я так задумалась, что не заметила, как к месту моего уединения подошел Семочка.

– Вот ты где, Марья! – он грузно опустился рядом со мной на лавку. – Ого! Пируешь?

– Москвин неожиданно расщедрился, – ответила я и улыбнулась, вспомнив заботу майора.

– Ну-ну. Что-то ему от тебя понадобилось, не иначе, – ворчливо заметил отчим. – Будь с ним осторожна!

– Хорошо, пап, – мирно согласилась я. – Ты меня искал?

– Мама просила. Мы уезжаем домой. Может быть, ты с нами? Что тут делать-то? Гиблое место, кто бы мог подумать! – вздохнул Семочка.

– Нет, пап… я останусь. Все твои разъехались?

– Да в том-то и дело, что иркутские к нам едут, отец приказал приветить. А я их совсем не знаю, этих то ли троюродных братьев, то ли дядьев, а тем более теток. На кой они нам с мамой твоей дома? Ты видела, сколько они пьют? Причем бабы наравне с мужьями! У меня дома столько водки нет. Да и не хочу я, чтобы Сашенька нервничала. Ей-то эту пьянь зачем в доме принимать? Ей бы отдохнуть…

– Так оставайтесь здесь до понедельника! Деду Никодиму объяснишь…

– Объяснишь ему, как же… поедем мы, Марья, ничего уже не изменить.

Он встал, наклонился ко мне, я чмокнула отчима в небритую щеку, оцарапавшись при этом о жесткую рыжую щетину, и ободряюще погладила по руке.

Я до сих пор не разгадала загадку, как деду Никодиму в свои восемьдесят восемь удается так строить своих домочадцев, что слово его даже для шестидесятитрехлетнего сына – закон. Пререкаться, настаивать на своем – бесполезно. Да никто на моей памяти и не пытался. Кроме, пожалуй, мамы. Когда она вышла замуж за Семочку, тот с радостью сбежал к нам в городскую квартиру от отца, оставив его в селе заниматься хозяйством. Отчим каждый день приезжал на ферму на работу, вкалывал до позднего вечера, но ночевать возвращался в город.

Я была подростком, когда однажды подслушала разговор мамы с дедом, который в нашем доме был гостем крайне редким. Семочки не было, дед знал об этом и приехал, как я догадалась, специально, чтобы уговорить маму перебраться всем нашим семейством в село. Сначала он приказывал, потом, поняв, что мама спокойно игнорирует его, перешел на просьбы, больше похожие на шантаж. Мама твердила, что все вопросы в нашей семье решает ее муж. Я, стоя у приоткрытой двери, тогда лишь усмехнулась – на самом деле любое мамино желание выполнялось Семочкой почти мгновенно и без лишних слов. Если сын пошел против отца, отказавшись жить в Приозерье, то только потому, что так хотела она.

Дед тогда уехал злой, долго у нас не показывался, да и мы не особенно торопились навестить его: для меня он был вовсе чужим.

На ферме дед Никодим правил железной рукой, и если бы не мягкий характером Семочка, даже сезонных работников нанять в помощь было бы сложно. Мой отчим, как никто другой, умел сглаживать конфликты своей врожденной деликатностью и человеколюбием.

Я вышла замуж за Аркадия, мы поселились в его квартире, но я каждый день после учебы шла домой, чтобы помочь маме с трехлетней Ванькой. А на время командировок мужа и вовсе перемещалась в родительскую квартиру. Не знаю как, но деду все же удалось уговорить Семочку и маму перебраться в Приозерье. Думаю, начался с его стороны шантаж возрастом и мнимой немощью.

Великое переселение состоялось сразу после того, как отпраздновали десятилетие Ваньки. Хитрый дед даже расщедрился на подарок внучке – купил роликовые коньки с розовыми ботинками, о которых та мечтала. Он сто раз потом пожалел об этом – Ванька, как только дед пытался приспособить ее к фермерскому труду, тут же надевала ролики, и только ее и видели. Однажды он в пылу гнева отобрал подарок. Вот тут мы с мамой, пожалев ребенка, совершили глобальную ошибку – купили ей точно такие же коньки. С этого дня Ванька прочно усвоила – истерикой с последующим изображением обморока она может добиться от нас всего, что ей захочется.

Сестра в селе сменила две школы, и в обеих успела настроить против себя практически всех учителей, завучей и обоих директоров. Так что, пожалуй, можно сказать, что после ее отъезда в музыкальное училище многие в селе вздохнули с облегчением.

И вот дед Никодим вновь проявил свою волю, а Семочка не посмел и в этот раз перечить отцу.

Я вышла на террасу проводить родственников исключительно из уважения к отчиму и ради спокойствия мамы. Близко знакомиться с приезжими из Иркутска не имело смысла, я вежливо кивнула им, стоявшим у микроавтобуса плотной группкой. В ответ мне «прилетело» дружное «до свидания», я еще и улыбнулась приветливо и прощально помахала рукой. На этом обмен родственными любезностями посчитала законченным и стала поджидать маму. Но первым из двери вышел дед Никодим.

– Марья, ты едешь с нами! – приказал он.

– Я не могу, прости, дела… – ответила я, уверенная, что настаивать он не станет, так как знает – бесполезно.

– Понимаю, ладно, – важно кивнул он и, обернувшись к родственникам, провозгласил: – Что же, дела – тут ничего не попишешь.

Выход на публику главнокомандующего семьи был