Книга Мастер Мартин-Бочар и его подмастерья - Эрнст Теодор Амадей Гофман

о том, что прекрасная звезда надежды, светившая ему в продолжение всего его пути на родину, теперь, уже у цели, погрузилась в глубокий мрак, что все его попытки напоминают безотрадные усилия мечтателя, чьи тоскующие руки тянутся к пустому миражу, слезы хлынули из его глаз, падая на цветы, которые наклоняли свои головки, словно оплакивая жестокое страдание юноши. Фридрих и сам не знал, как это случилось, что глубокие вздохи, вырывавшиеся из стесненной груди его, превратились в слова, в звуки. Он запел такую песню:

⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ Куда ты скрылась,

⠀⠀ ⠀⠀ Звезда моя?

⠀⠀ ⠀⠀ Покинут я,

⠀⠀ ⠀⠀ И льешь ты сладкую истому

⠀⠀ ⠀⠀ С небес другому!

⠀⠀ ⠀⠀ Шуми, о ветер закатный,

⠀⠀ ⠀⠀ В моей груди

⠀⠀ ⠀⠀ Смертную страсть пробуди,

⠀⠀ ⠀⠀ Сердце повергни во тьму,

⠀⠀ ⠀⠀ Чтобы ему

⠀⠀ ⠀⠀ В горькой порваться муке,

⠀⠀ ⠀⠀ С милой в разлуке.

⠀⠀ ⠀⠀ Что шепчете вы так невнятно,

⠀⠀ ⠀⠀ Так кротко, деревья ночные?

⠀⠀ ⠀⠀ Что смотрите вы, золотые

⠀⠀ ⠀⠀ Тучек края?

⠀⠀ ⠀⠀ Здесь, внизу, могила моя!

⠀⠀ ⠀⠀ В ней надежду свою я скрою,

⠀⠀ ⠀⠀ Усну со спокойной душою.

⠀⠀ ⠀⠀

Нередко случается, что даже самая глубокая скорбь, если только для нее находятся слезы и слова, растворяется в нежно-томительной грусти и даже кроткий луч надежды загорается в душе: Фридрих, когда пропел свою песню, почувствовал себя чудесно подкрепленным и ободренным. Вечерний ветер, темные деревья, которые он призывал в своей песне, шелестели и словно шептали утешительные слова, и, точно сладостные сны о далеком счастье, далекой славе, по мрачному небу протянулись золотые полосы. Фридрих встал и спустился с холма к деревне.

Тут ему почудилось, будто рядом с ним идет Рейнхольд, как тогда, когда он впервые его увидел. Все слова, которые говорил Рейнхольд, снова пришли ему на память. Но когда он вспомнил Рейнхольдов рассказ о двух друзьях-живописцах, вступивших в состязание, с глаз его точно спала пелена. Ведь было совершенно ясно, что Рейнхольд уже раньше видел Розу и полюбил ее. Только эта любовь и влекла его в Нюренберг, в дом мастера Мартина, а говоря о состязании двух художников, он подразумевал не что иное, как их обоих, Рейнхольда и Фридриха, любовь к прекрасной Розе. Фридриху снова слышались слова, сказанные тогда Рейнхольдом: «Честное, без хитрых задних мыслей стремление к одинаковой награде должно соединять истинных друзей, а не разлучать их; в благородных сердцах никогда не найдут себе места мелочная зависть, коварная ненависть».

— Да, — громко воскликнул Фридрих, — да, дорогой друг, я прямо обращусь к тебе, ты сам мне скажешь, вся ли надежда исчезла для меня!

Было уже утро, когда Фридрих постучался в дверь к Рейнхольду. Так как из комнаты не ответили, то он отворил дверь, которая не была заперта, как обычно, и вошел. Но в тот же самый миг он застыл на месте, точно изваяние. Роза в полном блеске своей красоты, всей прелести своей явилась ему, — чудный портрет в человеческий рост стоял перед ним на станке, дивно освещенный лучами утреннего солнца. Брошенная на стол муштабель[6], мокрые краски на палитре доказывали, что живописец только сейчас оторвался от работы.

— О Роза… Роза… о боже милосердный!.. — вздохнул Фридрих. В эту минуту Рейнхольд, стоявший за ним, похлопал его по плечу и, улыбаясь, спросил:

— Ну что ж, Фридрих, что ты скажешь о портрете?

Фридрих прижал Рейнхольда к своей груди и воскликнул:

— О дивный человек! Высокий художник! Да, теперь мне все ясно! Ты, ты заслужил награду, к которой и я имел дерзость стремиться, жалкий я человек… Ведь что я по сравнению с тобою, что мое искусство по сравнению с твоим? Ах, и у меня тоже разные были замыслы!.. Только не смейся надо мной, милый Рейнхольд!.. Вот, я думал о том, как чудно было бы Из самого чистого серебра вылить прелестный образ Розы, но ведь это — ребяческая затея! А ты!., ты!.. С какою прелестью, во всем сладостном блеске своей красоты улыбается она тебе… ах, Рейнхольд, Рейнхольд, счастливейший ты человек… Да! как ты сказал, так оно на самом деле и случилось! Мы оба состязались, ты победил, ты и должен был победить, но я всей душою твой. Все же я должен покинуть этот дом, покинуть родину. Я не в силах это вынести; я бы погиб, если б пришлось мне снова увидеть Розу. Прости мне это, милый, милый мой, дивный мой друг! Сегодня же, сейчас же бегу отсюда, бегу далеко, далеко, туда, куда повлечет меня тоска моей любви, мое безутешное горе!

С этими словами Фридрих уже хотел уйти из комнаты, но Рейнхольд с силой удержал его и тихо сказал:

— Ты не должен уходить, ибо все может сложиться совсем иначе, чем ты думаешь. Пора мне теперь рассказать тебе все, что я до этого времени скрывал от тебя. Что я не бочар, а живописец, — это теперь ты уже знаешь и, как я надеюсь, можешь понять по портрету, что я по праву причисляю себя не к последним из художников. В ранней юности отправился я в Италию, страну искусств; там удалось мне привлечь к себе внимание великих мастеров, которые живительным огнем питали ту искру, что горела во мне. И так случилось, что вскоре я выдвинулся, что картины мои стали знамениты во всей Италии и что могущественный герцог флорентинский призвал меня к своему двору. В ту пору я ничего и знать не хотел о немецком искусстве и, даже — не видев ваших картин, много толковал о сухости, о плохом рисунке, о грубости ваших Дюреров и Кранахов. Но однажды какой-то торговец картинами принес в герцогскую галлерею Мадонну работы Альбрехта, которая необычайно, до глубины души, поразила меня, так что я совершенно охладел к роскоши итальянских картин и сразу решил вернуться в родную Германию и своими глазами посмотреть те мастерские произведения, к которым я только и стремился теперь. Приехал я сюда, в Нюренберг, а когда увидел Розу, мне показалось, как будто та Мадонна, которая таким чудесным светом озарила мое сердце, живая идет по земле. Со мной случилось то же, что и с тобою, милый Фридрих, — я весь запылал ярким огнем любви. Я видел только Розу, помнил только о ней, все