Книга Метель - Мари Вентрас

и никогда не останавливаться. Фэй сказала, что это напоминает бегство, и что, куда бы мы ни отправились, мы всюду тащим груз своих проблем, и что есть другие способы справиться с проблемами, не обязательно пересекая всю страну. Томас расхохотался и ответил, что дома наш отец скорее утопит психоаналитика на дне озера, привязав ему камень к лодыжкам, чем доверит хоть единого члена семьи. Томас не бежал, а искал новые образы, невиданные пейзажи; его разум искал на смену первому удовольствию новое, способное заполнить все свободное пространство и вытеснить все темное и мерзкое в жизни, загнать его в один угол и задавить красотой. Все, что рассказывала мне Фэй о том вечере, казалось мне слишком отвлеченным, абстрактным, я не узнавал собственного брата, но, может быть, нам и не дано узнать кого-то по-настоящему. Я и сегодня не знаю, почему он бежал — от чего? Или к чему? Знаю только, что ни этот город, ни его обитатели не смогли его удержать.

Коул

Когда Бенедикт понял, что буря вроде стихла, он решил пойти домой и взять снегоход. Я сказал ему, что это не умнее, чем искать их пешком, а ну как ветер задует так же сильно, как раньше, и все, что из этого выйдет, — так это загнать машину в канаву. Но с таким же успехом я мог вразумлять осла. Это была не тупость, он по природе совсем не дурак, но тут как будто перестал соображать, что к чему. И вообще похож на черта: щеки побагровели от холода, борода черная, мохнатый, как медведь. Сидит в своей гостиной, куртку и штаны даже не отряхнул от снега, у ног натаяла чертова лужа воды. А сам будто не замечает. Мальчик-то теперь уже наверняка мертв, как пить дать. Жалко, конечно. Сильно он напоминал мне деда и дядю, разве что витал в облаках. Когда Магнус в первый раз открыл мне дверь, я сразу понял, что тут у них не принято спрашивать, откуда ты явился. Ты мог выползти хоть прямиком из ада или спуститься с небес, никакой разницы. Если готов жить в глуши, вкалывать при любой погоде и не скулить, тебе найдется место. Мне это как раз подходило, потому что были у меня на совести кое-какие мутные дела. А не разбив пару-тройку яиц, жизнь не прожить. Родился я в Миннеаполисе, но оставаться там дольше уже не мог. Большие города, где вечно у тебя кто-то на хребте и полно полицейских, которые за всем следят, — это больше не для меня. Города, где никто ничего не забывает и ни на что не махнет рукой. Здесь единственный, кто за всеми следит, так это старина Клиффорд. Это сильнее его, он ничего не может с собой поделать, даже спит с биноклем и винтовкой на случай, если что произойдет. За мной Клиффорд не следит, у нас на этот счет действует молчаливый уговор. Самогонка у него, конечно, редкая отрава, зато наливается даром и развязывает язык. Мы как-то разболтались и сообразили, что не так уж отличаемся друг от друга, хотя и родились в разных местах. Ну и не случайно оказались тут, где можно быть кем угодно и жить как угодно: никто не будет к тебе лезть в печенки. По правде говоря, мы и жили себе тихо-мирно, пока Бенедикт не вернулся вместе с девкой и малышом, и тут, конечно, кое-что в душе зашевелилось. Поневоле вспомнилось прошлое и кто мы такие на самом деле — тем хуже для других.

Фриман

Когда Лесли исполнилось шесть лет, я получил перевод в Форт-Лодердейл, и мы поселились в нашем первом доме. Мы воспитывали малютку так же, как воспитывали нас, — в любви к Богу. Он рос хорошим мальчиком: веселым, счастливым, очень послушным. Пусть ребенок всего один — но большего счастья мы и представить не могли. Я рассказывал ему о войне, на которой сражался, рассказывал так, словно какой-то фильм про войну, говорил про военных друзей, которых у меня на самом деле не было, и о руке Господа, что всегда оберегала меня, и как я славлю Его во все дни за то, что Он дал мне вернуться домой, жениться на его матери и послал мне его, нашего сына, наше сокровище. Лесли слушал меня во все уши и потом переигрывал со своими солдатиками-пехотинцами все события, которые я будто бы пережил, но, конечно, не зная вовсе про кровь, трупы, про агонию раненых и про все те ужасы, которые маленькому мальчику знать не положено. Я старался привить ему те моральные правила, которые привили мне: мужество, честность, прямоту — то, что составляет стержень человека и мужчины. Когда он немного подрос, моя работа полицейского стала казаться ему хуже, чем солдатская доля: военными люди восхищаются, а копов недолюбливают. Я говорил ему, что и тот, и другой одинаково важны для страны, но видел, что он не особо мне верит, поэтому рассказывал ему больше об армии, потому что ему нравилось про нее слушать. Мне не приходило в голову, что этими рассказами я копаю себе могилу. Мало-помалу, год за годом представляя ему войну такой, какой она никогда не была, неизменно поднимая флаг на флагштоке перед домом и восславляя американский народ, первый среди всех народов, я заронил ему в душу ядовитое зернышко, которое дремало все его школьные годы, пока сын не вырос и не пришло время ему поступать в университет. Он был лучшим учеником в классе, вырос высоким и стройным, как мать, с обаятельнейшей улыбкой… Все девочки на него заглядывались. Вместо того чтобы продолжить учебу и получить хорошую профессию, жениться и родить нам внуков, он вдруг заявил, что пойдет в армию и будет служить стране, как я. Я должен был воспринять его решение как дань уважения ко мне, как проявление сыновней любви… Но только снова почувствовал во рту забытый привкус металла.

Бесс

Если бы смогла, взяла бы и заснула сейчас, как заснула тогда. После того как я обнаружила тело, я на два дня подряд провалилась в глубокий сон, только иногда резко выныривая из него и ощущая мокрую насквозь футболку, и тут же мир снова отправлял меня в нокдаун. Мама не понимала,