Книга Амурские волны - Семён Иванович Буньков

лезешь? — Натка обратила на подругу насмешливый взгляд. Увидела, как та покраснела и быстро отвернулась, и от удивления растерялась: «Неужели он — Яшка?»

Яшка, дерзкий, злоязыкий Яшка теперь молчал, переминался с ноги на ногу, всем своим видом подтверждая Наткины догадки. Как он заулыбался, когда Люба позвала его на улицу! Не сговариваясь, сразу от дома они повернули к лесу.

В лесу было тихо, прохладно и влажно. Пахло набухающими березовыми почками, смолистой сосной, терпким и влажным запахом просыхающей земли. Березовые рощи издали казались синими, а вблизи ярко светились берестой. Сосны тоже будто помолодели. Свежо зеленели лесные поляны.

Легко дышится в лесу, легко идти. И все — светлым-светло.

На зеленой и сухой поляне присели отдохнуть. И опять Любушке было отчего-то и радостно и тревожно. И она заговорила впервые за время знакомства с Яшкой легко и серьезно. Она говорила о том, как хорошо вокруг, и жаль, что не все люди чувствуют и видят «эту прелесть». И надо всех научить — она так и сказала «научить» — видеть красоту природы.

— Человек создан, чтобы приносить другому радость, и надо, чтобы он учил близких всему-всему хорошему, — убежденно говорила девушка и требовательно заглядывала Яшке в глаза.

Яшка снизу вверх — он полулежал рядом с сидящей Любой — взглянул Любушке в глаза, недоверчиво улыбнулся, потом взял ее руку, сказал:

— Не знаю, Люба… мне с тобой хорошо.

Яшка гладил ее руку ласково, с волнением говорил:

— Я тебе первой поверил. И самому легче стало…

Любушке передалось волнение Якова, в его глуховатом голосе слышалась признательность, а девушке подумалось, что кто-то вдруг опять может незаслуженно обидеть Якова. И в эти короткие минуты Любушка отчетливо поняла, скорее почувствовала: ничто и никто не заставит ее отступить, она все сделает, чтобы Яшке было хорошо. И горе, и радость его теперь — на двоих.

Яшка бережно обнял девушку. Она не отстранилась. Она обернулась к Яшке и посмотрела ему в глаза — долго и пытливо. Яшка не отвел глаз. Любушка порывисто наклонилась к Яшке, ткнулась тугой грудью в его широкую грудь, зашептала что-то бессвязное и ласковое. Яшка целовал ее и гладил ее косы, и рука у него была тяжелая и теплая. И Любушка склонялась все ближе к Яшке.

Любушка каждый вечер приходила к Яшке, и они шли в лес, по вечерам темный, влекущий.

В общежитии Любушка не хотела встречаться. Ее коробили и выводили из себя Наткины насмешки над Яковом. После работы она торопливо переодевалась и выскальзывала за дверь — словно убегала от пытливых Наткиных глаз. А там, в лесу, они были совсем одни.

— Знаешь, — говорила Любушка, прижимаясь к Яшке, словно искала у него в эти минуты защиты, — мне так стыдно, так стыдно!.. И Натка, кажется, догадывается. Днем думаю: «Не пойду». А вечер наступит — ничего с собой поделать не могу… А сначала я о тебе плохо думала. И боялась…

Яшка про себя недобро усмехнулся: «Она обо мне плохо думала! А сама ластилась».

Любушка, не подозревая, случайно задела самую чувствительную струну в Яшкиной душе. Ему всегда казалось, что в жизни его кто-то однажды обворовал. И сам не зная почему, он боялся за свою любовь, боялся, что вдруг все это внезапно оборвется…

Вспоминались женщины, которых он встречал во время своей бездомной жизни. Лживые, развратные. Говорили, будто их кто-то обманул. Он верил им, а потом…

Прошлое, против Яшкиной воли, тучей наваливалось на светлое — на все то, что принесла ему бескорыстная Любушкина дружба и любовь. Чувствовал Яшка: что-то невозвратимо-хорошее, доброе теряет он в такие минуты, но противиться злому чувству не мог.

А в словах Любушки все чаще слышалась тревога. Все труднее и унизительнее ходить крадучись на свидания. Понимала, что у других открытая и гордая любовь и другие не боятся, как она, при встречах со знакомыми, что те заговорят или посмотрят как-то не так. Неужели она в чем-то виновата? Ведь любят же, любят они с Яшкой друг друга!

Яшка, объятый собственными сомнениями, словно не замечал ее переменчивого тревожного настроения. Однажды Любушка высказала ему все, что думала. Он отнесся к ее словам внешне спокойно. Попробовал было отмолчаться, но Любушка открыто и требовательно смотрела ему в глаза, и Яшка, стыдясь «нежностей», пробурчал что-то вроде того, что «многие так делают и не мучаются».

— Как ты сказал? «Многие так делают»? — переспросила девушка дрогнувшим голосом. И с горечью, с болью, прихлынувшей к сердцу, тихо и трудно вымолвила: — Эх, Яшка, Яшка. Ничего-то ты не понял. — Повернулась и пошла, почти побежала к дому.

Всю ночь не сомкнула Любушка глаз. Лежала и сухими глазами смотрела в ночь.

«Многие так делают». Значит, и я для него такая? Как же так, ведь это только наше — все, что случилось. Неужели Яшка не почувствовал, не понял?

Теперь она вспоминала пристальные изучающие Яшкины взгляды, которые порой ловила на себе, ей становилось нехорошо, но тогда она ничего ему не говорила.

И не было, не было себе оправдания! И Яшкина история стала казаться выдуманной и насквозь фальшивой. И себе Любушка казалась противной.

На другой день сразу после работы она одна, молчаливая, ушла из дому, чтобы Яшка, если вздумает, не нашел ее. Шла через лес, все дальше и дальше — туда, где сквозь вырубку светлела речка.

Шла и вспоминала, как однажды воскресным днем они сидели у реки, потом разошлись и она стала громко звать Яшку. А он оказался в трех шагах за деревьями и грубо спросил:

— Ну что ты, заблудилась, что ли?

Она пропустила это мимо ушей, была рада, что Яшка здесь, рядом, что видит его. Она подошла, взлохматила ему волосы, провела пальцами по широким черным бровям. С его лица тотчас слетело угрюмое выражение, он взял ее на руки, стал кружить и грозиться, что сбросит в реку. Но она-то знала, что ни в какую реку он ее не бросит, а бережно опустит на землю и станет целовать.

Любушка вышла к реке. Широкая и спокойная, река отливала червонным золотом. Пологие ее берега густо заросли кустарниками. Прямо перед Любушкой склонились к воде ивы. Их было много, и они, тихие, ласковые, росли друг подле дружки. Лишь одна молодая ива словно отбежала в сторону от своих подруг. Любушка подошла ближе.

Ива покрепче других. Только с одной стороны была у нее на стволе какая-то метина. Низко идущее солнце осветило желтую сморщенную кору. Давно, видно, кто-то, проходя мимо, стукнул обухом топора по стволу. Ивушка справилась с горем, окрепла. Так же, как подружки, смотрится в речку. Но метина