Книга Дьяволы и святые - Жан-Батист Андреа

к свету, что все это лишь вопрос орбиты. Поверь моему опыту. Худшее из одиночеств длится всего сорок семь минут.

~

Где-то в архивах Национальной жандармерии вы можете найти рассказ о том вечере, о ночи моего шестнадцатилетия. Если точнее, вам придется обратиться в архив министерства обороны и попросить дела четвертого регионального командования, округа Юг-Пиренеи, группы жандармерии Верхних Пиреней, а еще точнее — жандармерии Лурда. Если архивы еще не сожгли, не потеряли, не украли и не испортили, вы сможете ознакомиться с протоколом.

Там должно быть примерно следующее:

Рапорт жандарма Лувье, 31 июля 1969 года

Примерно в 22:15 28 июля 1969 года нам позвонили из заведения «На Границе», принадлежащего Департаментскому управлению по вопросам здоровья и общества при епархии Тарба, и сообщили о сбежавшем воспитаннике. В 23.00 старший сержант Казо и я сам заметили на дороге к Лурду заблудившегося молодого человека. Очевидно в растерянности, он представился как «Джозеф Марти, сирота и космонавт», а после потерял сознание. Он час бежал под дождем и преодолел восемь километров. Шеф Казо и я сам проконсультировались по телефону с заведением «На Границе» и, убедившись, что молодой человек не ранен, решили отвезти его в отделение жандармерии. Во время составления рапорта Джозеф Марти заявил, что на него напал человек по кличке Лягух, главный надзиратель приюта. Именно нападение толкнуло его на побег: молодой человек воспользовался неисправностью замка главных ворот.

Аббат Арман Сенак, директор заведения «На Границе», приехал лично забрать молодого человека примерно в час ночи. Будучи в состоянии начинающейся горячки, Джозеф Марти не сопротивлялся. На обвинения молодого человека аббат Сенак, известный на весь департамент своей благотворительной деятельностью и самоотверженностью, ответил, что Джозеф Марти — новый воспитанник, психологически неустойчивый, и до сих пор тяжело переживает гибель родителей. По словам аббата, подобные обвинения часто звучат от молодых людей, требующих внимания в ситуации полного эмоционального отчаяния. Он также пригласил нас расследовать все, что мы посчитаем нужным.

На следующий день мы посетили приют «На Границе». Сироты и служащий персонал встретили нас тепло. Согласно протоколу, мы опросили учеников в группах и по отдельности, и те убедили нас, что с ними хорошо обращаются. Кажется, пансионеры любят своего духовного наставника, а также главного надзирателя Марто (Лягуха), которого ребята описали как «супердоброго», а доминиканские сестры, работающие в приюте, — как «строгого, но справедливого». Месье Марто подтвердил, что не сердится на молодого Марти и понимает, в каком отчаянии мальчик. Месье Марто также попросил нас передать добрые слова полковнику Лаффиту, в командовании в Бордо.

Констатируем:

— необоснованные заявления обвинителя;

— отсутствие телесных повреждений у обвинителя;

— общее доверие, которым пользуется администрация заведения.

В связи с этим показания молодого человека признаны ложными. Продолжать расследование не требуется.

Направлено месье прокурору Республики.

Горячка продолжалась двенадцать дней. Пришлось пригласить врача из Лурда, но и это не помогло. Сестра Анжелика шептала, что надо меня спустить туда, в черный город падших ангелов, что подобный аномальный жар — точно дело рук дьявола.

Прокурор Республики закрыл мое дело без разговоров.

Длинными синусоидами со мной разговаривали голоса. Я ловил радиоволны со всей вселенной. Двенадцать дней я не был сиротой. Мама выжимала полотенце и клала его мне на лоб. Отец заставлял глотать горькие лекарства: «Для твоего же блага, этот старинный рецепт из венецианского гетто нам дал Ротенберг». Несколько раз я видел, как Момо корчится на соседней кровати в медпункте — и днем, и ночью. Если он не бился в эпилептическом родео, то пристально смотрел на меня, изо всех оставшихся сил прижав к груди плюшевого осла. Изо всех оставшихся мне сил я отворачивался. Если реальностью был Момо, я предпочитал горячку, ее глухие волны, ватные объятия и темную дрожь. Я предпочитал сгорать в ярком огне видений.

Антибиотики делу не помогли. Я мог бы сказать им всем, что моя болезнь не лечится пенициллином, припарками, и даже ночные сеансы экзорцизма, которые тайком проводила сестра Анжелика, читая по книжонке, похожей на мой учебник физкультуры, тоже не помогут. Настоящей проблемой были слезы.

Я избегал этой темы как мог. Но когда-нибудь придется поговорить о слезах. С крушения самолета, с единения моей семьи и металла в огненном тигле, я не проронил ни слезинки. Я просто их не нашел, шептал психолог. Хотя искал. Но я мог сколько угодно стараться, думать о гробах родителей, о невыносимом гробике, послушно вставшем с ними в ряд в день похорон, о разделяющем их дереве, лишающем права на любое прикосновение, — ничего не происходило. Но вселенная требовала. Мои слезы существовали, и этот невыплаченный долг стал причиной разъедающей тело болезни.

В возрасте шестнадцати лет и двенадцати дней я открыл глаза посреди ночи. Момо сидел на краю моей кровати, крепко держал меня за руку и плакал. Он плакал как никогда — так плачут у подножия распятия, в объятиях мадонн, отвернув лицо. Он оплакивал империи. Он плакал вместо меня, не умевшего так плакать.

Утром сестра Анжелика кричала о чуде. Жар прошел. Она заставила меня выйти на улицу, встать на колени под собранием бледнеющих звезд и трижды прочесть «Отче наш». Безродный уже ходил кругами по двору и дрожал под «плащом ссыкуна» на плечах.

С того дня парень с глазами Орана, ловец морских ежей, исчерпавший запас слов, Момо и я были не разлей вода. Он стал моими слезами, а я — его голосом.

~

Синий, желтый, зеленый.

Репродукция «Звездной ночи» Ван Гога, висевшая над пианино Ротенберга, была настолько поразительной, что вызывала подозрения. Я изучил ее до последнего мазка во время занятий. Ротенберг влепил мне подзатыльник в тот день, когда я назвал картину подделкой.

— А если я тебе сыграю это?

Раздались первые аккорды «Хаммерклавира».

— То, что я играю, тоже подделка, дурень? Может, это уже не Людвиг?

— Успокойся, Алон, — сказала его жена, пройдя по гостиной. — Ты себя доведешь.

— Не путай копию и интерпретацию, идиот. Если бы эта картина была пошлой копией, я бы давно уже ее выбросил. Ты смотришь на Ван Гога.

— Но не он же ее написал.

— А что ты об этом знаешь? Может, он написал две версии? И даже если лишь одну, эта картина не существовала бы без его первой. Так что можно сказать, он написал обе. Или, еще проще, что Ван Гог не написал эту картину, все равно ее написав.

— Получается, когда я играю Бетховена…

— Когда ты играешь Бетховена, Людвиг в гробу переворачивается. А вот когда Кемпфф играет Бетховена, когда Фишнер, тот парень из Аргентины, или Баренбойм