Книга Ночь во Флоренции - Александр Дюма

— Значит, служи я вашему высочеству хорошо и в том и в другом…

— … и ты будешь для меня незаменимым, неоценимым, несравненным человеком, таким, какого я не променял бы и на первого министра моего тестя, императора Карла Пятого, утверждающего, что у него якобы первейшие в мире министры, если бы он мне давал даже Неаполь к нему в придачу.

— Вот как? Стало быть, я плохо служу монсиньору в его волокитстве?

— Положим, хвастаться тебе нечем!.. Уже скоро месяц, как я поручил тебе выяснить, где укрывается малютка Луиза: не знаю уж как, она ускользнула от меня, а я в нее ни с того, ни с сего до безумия влюбился… Ты же ни на шаг не продвинулся с первого дня. Но, имей в виду, я пустил по ее следу лучшую из моих ищеек.

— Кажется, я должен признаться, монсиньор, что сделал глупость…

— Ты?

— Ну да, я… Ума не приложу, как это я сразу не заговорил о ней?

— И ты молчал, предатель!

— Это забывчивость, а не предательство. Я позавчера вышел на ее след.

— Ей-Богу, сам не знаю, как я удерживаюсь, чтоб не придушить тебя, Лоренцино!..

— Проклятье! Погодите хотя бы, пока я не дам ее адрес.

— Где она живет, мучитель?

— На площади Санта-Кроче, между виа дель Дилювио и виа делла Фонья, в двадцати шагах от маркизы. Дьявол меня побери! Прошлой ночью вы могли бы, спустившись по стене от одной, перенести лестницу напротив и взобраться на балкон к другой.

— Прекрасно! Велю похитить ее, как стемнеет.

— Фи, монсиньор, — обронил Лоренцино, — вы неисправимы с этими вашими мавританскими замашками!

— Лоренцино! — грозно прикрикнул герцог.

— Простите меня, монсиньор, — с почти насмешливым подобострастием отвечал Лоренцино, — но, право, вы ко всем подходите с одинаковой меркой. Спрашивается, какого черта? Все-таки следует видеть различия между женщинами и не атаковать всех без разбору одним излюбленным маневром; кое-кем из них завладеваешь с ходу, и им это по душе — маркиза из таких; но ведь как-никак есть и другие, которые притязают на более деликатное обхождение и которых потрудитесь-ка сперва обольстить.

— Вот еще!.. И для чего?

— Ну, хотя бы для того, чтоб они не выбрасывались в окно, завидя вас входящим в дверь, как это сделала дочка того бедняги-ткача, не припомню его имени… Подобным обращением вы, монсиньор, и доводите флорентийцев до того, что они у вас вопят, как будто их поджаривают.

— Ну и пусть вопят твои флорентийцы! Терпеть их не могу.

— Ах, вот как!.. Вы изволите судить о ваших добрых подданных с предубеждением.

— Жалкие торговцы шелком, дрянные шерстяники, наделавшие себе гербов из вывесок своих лавок, а туда же — гримасничают и придираются к моему происхождению…

— Как будто каждый волен выбирать себе отца! — промолвил Лоренцино, пожимая плечами.

— Я вижу, тебе нравится их выгораживать!

— Я уже поплатился за это…

— Всякая сволочь, которая целыми днями оскорбляет меня!

— Так разве станет она с должным почтением относиться к моей особе!

— Тогда зачем ты за них заступаешься?

— Затем, чтоб они не искали себе заступников от нас с вами, монсиньор. Эти жалобщики, ваши флорентийцы, подают свои прошения кому угодно: Франциску Первому, папе, императору. А поскольку вы имеете честь доводиться императору зятем, то, если ему принесут жалобу на ваше беспутство, вполне может статься, что он станет горой за свою дочь, ее высочество Маргариту Австрийскую: она уже начинает сетовать на то, что оказалась брошенной мужем спустя десять месяцев со дня свадьбы.

— Гм!.. — хмыкнул герцог. — Пожалуй, в этом отношении твои соображения не лишены здравого смысла, сынок.

— Черт возьми, да я единственный здравомыслящий человек при вашем дворе, монсиньор. Оттого-то и поговаривают, что я помешанный.

— А-а!.. — сказал герцог, поразмыслив и как будто согласившись с мнением Лоренцо. — Значит, на моем месте ты соблазнил бы Луизу?

— Честное слово, да, монсиньор, пусть для того только, чтоб разнообразить тактику.

— Знаешь, — возразил герцог, зевая во весь рот, — та, что ты мне тут предлагаешь, весьма затяжная и скучная.

— Полноте!.. Дело пяти, от силы шести дней.

— Ну-ка, послушаем, как бы ты сам, заядлый дамский угодник, взялся за него?

— Прежде всего ничего не стал бы предпринимать до тех пор, пока я не выясню, где прячется Строцци.

— Как, бездельник? — загремел герцог. — Так ты еще этого не выяснил?

— Ах, монсиньор, вы чересчур взыскательны вдобавок ко всему прочему… Я принес вам адрес дочери; дайте же мне хоть пару дней на то, чтоб отыскать отца… Не на части же мне разорваться!

— Ну, а будь у тебя адрес отца?

— Тогда бы я велел арестовать его и судить законным порядком.

— Ах, так! Вроде ты никогда не говорил, что ведешь род от консула Фабия? Сегодня ты что-то склонен к медлительности!

— Посмотрим, нет ли у вас, монсиньор, предложения получше?

— Строцци приговорен к изгнанию, Строцци вернулся во Флоренцию, Строцци нарушил этим закон; за голову его определена награда в десять тысяч флоринов; пусть принесут ее моему казначею, казначей отсчитает деньги — и все дела. Мне больше не о чем заботиться.

— Чего я и боялся.

— О чем ты?

— О том, что этак вы все испортите. Луиза ни за что не будет принадлежать виновнику смерти ее отца! Между тем как, следуя предлагаемому мной плану действий, Строцци будет по вашему повелению взят под стражу и приговорен Советом восьми, что придаст аресту видимость правосудия, о чем вы нисколько не заботитесь, как мне доподлинно известно… Черт меня возьми! Такая нежно любящая дочь, как Луиза, не даст осудить родного отца, когда одного ее слова достаточно, чтоб его спасти… Вся гнусность вынесения приговора падет на головы судей, вы же, напротив, лучезарный, как античный Юпитер, призванный вершить счастливую развязку, появитесь под занавес из машины… Испытанный прием.

Но чертовски избитый, голубчик!..

— О-о! Черт подери, уж не вознамерились ли вы привнести выдумку в тиранию — и это в наши-то дни? Начиная с Фалариса, придумавшего достопамятного бронзового быка, и Прокруста, изобретшего ложа, коротковатые для одних и великоватые для других, по-настоящему был только один живой пример гениальности такого типа: божественный Нерон. А спрошу я вас, чем воздало ему потомство?.. Поверив Тациту, одни заявляли, что это был умалишенный, а другие, со слов Светония, твердили, что он дикий зверь. Вот и будь тираном после этого!..

— Пять или шесть дней…