Книга Омская зима - Владимир Мефодьевич Башунов

ночам встают сквозные зори,

таинственности пагубной полны,

и небеса колышутся, как море,

огнем все тех же свеч опалены.

Таинственностью веет от нависшей

распахнутости вздыбленной волны,

как бы за той багряно-бурой нишей

ни солнца, ни звезды и ни луны.

И вздрагивая,

ежится беспечность.

Ты, любопытство, пыл поограничь!

Перед тобой дорога в бесконечность, —

в ту самую,

которой не постичь.

Красиво это:

и свеча дневная,

вечерние бесплодные цветы,

ночные зори…

Только кто не знает,

чем дышут эти всплески красоты.

Чем дышут,

а вернее, — чего стоят!

Нет, вовсе не веду я счет рублям:

вернутся миллионы.

И с лихвою.

Я говорю о людях,

о героях,

что шли по этим гиблым берегам.

Их тысячи, посланников народа, —

от первых изыскательских костров

до этих первоклассных городов,

до знаменитого газопровода.

И кто-то жизнью заплатил своей

за освоенье Севера Обского…

Как будто бы во славу тех людей

огни не гаснут вдоль Оби моей

от Мегиона и до Стрежевого.

НА ПРОСТОРЕ

Давно я не видела их на просторе —

закатов таких и восходов таких…

Конечно, река —

не бескрайнее море,

и все же на воле здесь

ветры и зори,

и все ж горизонты и здесь далеки.

И все же сегодня,

на мостике стоя,

мечтая на рубочном белом крыле,

припомнила давнее —

очень простое —

врожденное счастье доверья земле.

И вдохом и выдохом,

сердцебиеньем

припомнила,

нет, — ощутила, скорей,

беспечную радость

от прикосновенья

к вольготному ветру раздольных степей.

Услышала, как за босою ногою

трава, распрямляясь, притворно грустит,

как мудрая птаха лукавит со мною,

стремясь от гнезда,

от птенцов — увести.

Но все — для меня:

и соцветья, и завязь,

и лишь не сомни-не сломи наперед…

Светило! — и то,

от земли отрываясь,

сквозь раннее марево ввысь продираясь,

со мною «играет» да мне и поет.

Как будто бы спала усталости тога,

и раскрепостившись, ликует душа…

…На траверзе — «пестрый»:

встречаются строго

с Обскою волною волна Иртыша.

ОСЕННИЙ ПОЛДЕНЬ

Очень белый,

холодный

и рыхло-зернистый

первый снег —

на живой, на зеленой траве!

Ветер в соснах медовых

высокий и чистый.

Ветерок и в беспечной моей голове,

в этот полдень осенний

не обремененной

ни заботой какою,

ни даже мечтой,

безмятежно

и даже чуть-чуть отстраненно

я слежу

за волнующейся высотой.

Там в смятенье тревожном

упругие кроны

на недвижно-надежных

опорах стволов,

словно силятся смять

и отринуть корону

издырявленных,

низких, как дым,

облаков.

Словно хилые долгие

их волоконца

сильным соснам

вольготно дышать не дают.

И они,

домогаясь простора и солнца,

обреченные серые пряди метут.

А быть может,

совсем не метут,

а стирают

муть и серость

с пронзительной голубизны,

будто этой работой своей

отворяют

окна в мир,

беспредельной и впрямь глубизны.

…И раскинулась высь,

голубая до звона,

до случайной

счастливой слезы на скуле.

Свет небес голубых,

тень от хвои зеленой,

от медовых стволов,

от берез просветленных —

на любимой

спокойной

осенней земле.

Алла Тер-Акопян

МОСКВА

ТРЕВОГА

Угроза взрыва.

                       Мир — военнопленный.

На сердце мира

                        столько шрамов, ран…

Земля — цветок в живом саду вселенной,

и в чашечке — росинкой океан.

Так неужели закипит росинка

и ядерный буран сорвет цветок,

Земля погибнет в пекле поединка,

не завершит очередной виток?

И даже нет, не зарастет крестами,

а зарастет вселенской тишиной.

И сосен летний благовест не станет

звенеть над неподвижностью земной.

А будет Время стлаться отвлеченно

над черными руинами, как дым.

И черный космос, древний ворон черный,

склюет все то, что было молодым…

Нет, не такие раньше были войны:

ничто не встанет из-под сон-травы…

К чьим шеям приспособлены спокойно

боеголовки вместо головы?

* * *

Я грустна оттого,

что начало имеет конец,

есть закат у восхода

в истории суток подробный.

Человек — совершенство,

Природы законный венец —

ей, Природе, однажды

венок уготовит надгробный.

Шар земной — патронташ.

Ну а каждый патрон боевой

в патронташе земном

наделен водородною силой.

Я в тревоге, мой милый:

мне хочется видеть живой

нашу Землю

не братской могилой!

А любовь исполином бетонным

не встанет, мой друг.

Есть приливы-отливы

у нежности нашей подвижной.

Я грустна оттого,

что в кольцо наших сомкнутых рук

может свет не пролиться всевышний.

Даже долгая вечность

не в силах мгновенья продлить.

Исчезает оно —

так спасибо его своеволью.

Я грустна оттого,

что не может поэзия боль утолить:

ведь она же сама

обнаженной является болью.

* * *

Ничто под звездами не вечно —

цивилизация конечна…

Ах, значит, некуда деваться

и станет черным белый свет?

Так лучше уж пороки в двадцать,

чем добродетели в сто лет!

Цивилизация конечна?

Так, значит, можно жить беспечно!

Лови нарядный рой мгновений

сачком из легких