Книга Гром и Молния - Евгений Захарович Воробьев

вдоволь помолчать и наговориться.

Между прочим, одногодки, одной осенью в школу пошли. А Федосеев-то думал, что он моложе лейтенанта года на четыре. Он стал относиться к лейтенанту еще уважительнее — столько успел человек в свои годы! — но и с большей внутренней свободой: как-никак сверстники.

— Во-о-от там, на обочине шоссе, прячется в сугробе столб «26», — показал лейтенант. — Красная Поляна, Звенигород, Алабино, Истра, Голицыно, Яхрома… Ты понимаешь, что за перечень?

Федосеев недоуменно пожал плечами:

— Населенные пункты…

— Да, там москвичи снимали дачи. Это же исконные дачные места!..

Но откуда Федосеев может знать про подмосковные дачи, если он никогда не видел Москвы? И он не один такой на батарее.

«Как же это? — встревожился лейтенант. — Защитники, а Москвы не видели. Может, так и умрут за нее, не дождавшись увольнительной в город? А хорошо бы всем ребятам с батареи показать Москву. Надо будет доложить про свою затею замполиту…» Лейтенант укорял себя в неумном мальчишестве, но мысленно уже шагал по Москве, уже что-то объяснял своему соседу по воронке и другим артиллеристам, а те смотрели во все глаза на Красную площадь, на Кремль, на переулки Арбата.

Лейтенант с увлечением рассказывал про Царь-пушку и «место Лобное, для голов ужасно неудобное», про парашютные вышки и про «лестницы-чудесницы» в метро, про вращающуюся сцену во МХАТе и «чертово колесо» в Центральном парке. А подробнее и охотнее всего — про тихие зеленые переулки Арбата, по которым еще мальчишкой бегал в школу. Он знал на Арбате все проходные дворы, все лазы в заборах; в тех захолустных переулках живет-доживает и никак не умирает московская старина.

Тут Федосеев осмелился перебить лейтенанта и вслух вспомнил, с каким трудом он, бывало, пробирался в школу через лес. А когда тропу заметало снегом по пояс, приходилось пропускать занятия.

— Небось хочется съездить домой, в Москву? — Федосеев показал рукой куда-то себе за спину, где в четырех километрах южнее сидел на контрольном пункте Шарафутдинов.

— А мне даже по телефону поговорить в Москве не с кем, — отмахнулся лейтенант невесело. — Кто на фронте, кто в глубоком тылу. Единственный знакомый голос во всем городе — диктор, который по телефону сообщает точное время. Но разве с ним можно поговорить по душам?

— А вот у меня разговор по душам, — неожиданно сказал Федосеев. — На передовую временно меня прислали. Хочу попроситься насовсем. Линейным надсмотрщиком сюда на НП…

— Понимаешь, куда просишься?

— Дед говорил: не повезет, так дома и лежа споткнешься.

— Лишь бы не споткнуться о собственный могильный холмик. Ты уже хлебнул сегодня. Сквозь огонь шагал, ползал…

— А все-таки… Чтобы не только своего орудийного пороха понюхать, но и чужого.

— Такого аромата здесь хватает, — рассмеялся лейтенант и вновь принялся за какие-то вычисления, держа карандаш в окоченевших руках и не закрывая планшета.

Что он так долго вычисляет, когда стереотруба закрыта чехлом?

А лейтенант спросил весьма несмело:

— Хочешь, стихи почитаю?

— Хочу, товарищ лейтенант.

Лейтенант собрался было достать тетрадку, лежащую в планшете, но передумал — снег все не унимался — и принялся читать на память:

Я ложку, потеряв свою,

У друга одолжил.

Начался бой, и в том бою

Мой друг смертельно ранен был.

Его суровый гордый рот

Еще дымился алой кровью,

И я один ушел вперед,

От ярости нахмурив брови…

Чтение пришлось прервать — метрах в шестидесяти, прямо на дороге, разорвался тяжелый немецкий снаряд, а разлет осколков, как известно, тем больше, чем сильнее промерзла земля и чем тоньше снежный покров.

Оба нырнули на дно воронки, где лежали стереотруба и ящичек с телефоном. К счастью, провод нигде не перебило. «Лебедь» сразу подал признаки жизни, ответив «Оленю», то есть Федосееву.

Потом Федосеев удивился вслух: лейтенант так ловко производит вычисления, неужели цифирь не мешает ему сочинять стихи?

А лейтенант очень охотно поддержал разговор и поделился с телефонистом давними своими сомнениями о выборе профессии. Никак не мог он весной позапрошлого года решить, куда пойти учиться — на математический факультет или в литературный институт.

— Слава богу, военкомат за меня решил, — рассмеялся лейтенант. — Угодил я в артиллерийское училище, в Подольск.

Он проворно вылез из воронки, чтобы показать дорогу на полковой медпункт двум раненым из бригады морской пехоты; на одном были бушлат и ушанка, на другом — шинель и бескозырка. Матросы ковыляли по шоссе, опираясь на свои карабины, как на посохи, а ранены были один в левую, другой в правую ногу. Они сообщили, что идут от железнодорожного переезда, от Лобни. Над станцией стоит дымная туча, хотя ее и не видно отсюда за снегом; это матросы подожгли бутылками два танка…

Когда раненые прошли и вновь стало тихо, Федосееву не пришлось упрашивать лейтенанта дочитать стихи. Видимо, автору не терпелось самому проверить строчки на слух:

Когда нам ужин привезли,

Взял ложку из-за голенища,

Стал есть и ел не посолив,—

Без соли солона та пища.

— Над концом надо еще поработать, — сказал лейтенант озабоченно и застегнул планшет.

4

Федосеев появился на батарее с хорошими новостями. Он сам видел, как фашистов выбили из Красной Поляны, как они драпали из деревни Катюшки, как их отбросили от станции Лобня, где до сих пор торчит задранный в небо шлагбаум.

Теперь наши пушки уже не могли дотянуться до фашистов. Телефонисту не трудно было догадаться — не сегодня-завтра батарея снимется и ее перебросят на другой участок.

По возвращении Федосеев не мог отлучиться от телефона и лишь поглядывал издали на знакомый дом. Дом стоял незрячий, с фанерными бельмами на окнах, и потому выглядел нежилым. Но вот он, дымок, подымается над прохудившейся трубой! Значит, Пал Палыч все-таки склеил глиной потревоженные, разъединенные кирпичи.

Федосеев издали ощущал тепло, идущее от плиты, ему виделась негаснущая лампочка над столом, слышалось, как потрескивает и шепелявит в углу комнаты черная радиотарелка, которую Пал Палыч не позволяет выключать.

Федосеев отчетливо представлял себе обстановку, утварь дома. Он умел вызвать в своем воображении внешность родителей Груни. И только ее лицо оставалось расплывчатым, неуловимым. Светлые прямые волосы, чуть выдающиеся скулы и чуть раскосые глаза делали ее похожей на миловидную крашеную татарочку.

Он спросил про обитателей дома у Нечипайло, но тот отмахнулся от вопроса, плутовски подмигнул и показал рукой в противоположную сторону, на дом с зелеными ставнями, куда теперь ходит ночевать. Еще после первых залпов батареи он высмотрел, что в доме