Книга Кусочек жизни. Рассказы, мемуары - Надежда Александровна Лохвицкая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Не умеешь ты искать, — укорял Танечку муж. — Искать надо на Rive gauche. Там центр и интеллигенция, и поэтому квартиры дешевле.[40]
Танечка вздыхает.
— Была одна на Rive gauche, только консьержка не позволяет ни детей, ни кошек, ни собак, ни рыб, ни птиц. И знакомых, говорит, тоже нельзя.
— Ну уж это дудки. Уж что-нибудь одно надо было отстоять — либо знакомых, либо кошку. Этак совсем одичаешь.
— Около Этуали была одна квартира. Но ее давно сдали, еще до войны. Хорошая, с ванной.
— Эх ты, ворона!
— Еще, говорят, хорошая квартира есть где-то на avenue Kléber. Только ее не сдают.
— Отчего не сдают?
— Не знаю, сами живут.
— Этак мы никогда ничего не найдем.
— Что же я могу сделать! Я стараюсь. Вот вчера мне дали адрес в конторе: на rue de Rome, пять комнат, с ванной, второй этаж, тысяча франков. А потом оказалось, что она не на rue de Rome, a в Passy, три комнаты, пятый этаж, восемьсот франков.
— Гм… Да ты, верно, не ту квартиру посмотрела?
— Может быть. Все это очень трудно.
— Нужно на Rive gauche. Кроме всего прочего, там сконцентрированы все кладбища.
— Да на что нам?
— Нет, не говори, все-таки это большое удобство. Представь себе, умрет кто-нибудь из нас здесь, около Opera, ведь отсюда до кладбища тащиться полтора часа, и неизвестно еще, какая при этом будет погода. Имей в виду, что чаще всего простуживаются именно на похоронах. Между прочим, пальто у меня скверное…
— Отчего мы такие несчастные! Устраиваются же люди.
— У Зябликовых квартира.
— Ну уж тоже! С умирающим. В верхнем этаже умирающий живет. Как у Зябликовых гости, так умирающий начинает кончаться и в потолок стучит, чтобы не мешали. Зябликовы всех гостей разгонят, а он к утру опять оживает.
— Ну, это пустяки, умрет же он когда-нибудь. Тут нужно только терпение.
— А вот у нас в Вятке квартиру с домовым сдавали. Чудесная, целый дом. И дешево. Домовой только вздыхал и никого не трогал. И то потом выяснилось, что это кучер.
— Почему же он вздыхал?
— От неизвестных причин. Вот бы сюда эту квартирку! Восемь комнат. Пять внизу и три наверху. Наверх можно было бы Зябликовых пустить.
— Ну уж, покорно благодарю! Сами будут всю ночь ногами топать, а чуть ты шевельнешься — сейчас претензии.
— Ну, тогда можно было бы Зябликовым две крайние отдать, а мы жили бы наверху, а внизу только парадные комнаты были бы.
— Ну тоже, по лестницам бегать, благодарю покорно. Особенно вечером со свечкой — еще пожару наделаешь.
— Зачем же со свечкой, когда электричество?
— Это в Вятке-то электричество!
— Да ведь дом-то, чудак ты этакий, в Париже будет, а не в Вятке!
— Сама говоришь — в Вятке, а теперь вдруг в Париже. Сначала думай, а потом говори.
— Чем же я виновата, что ты ничего не понимаешь! Дом, конечно, в Вятке, но жили бы мы в нем в Париже.
— Ничего не понимаю! Или ты идиотка, или я с ума сошел.
— Ничего не идиотка. Я просто рассуждаю, что если бы он был здесь, то как бы мы жили. Очень просто.
— Во всяком случае я с Зябликовыми не желаю.
— Какой у тебя скверный характер! Ну что тебе Зябликовы — помешают? Дадим им две комнаты около лестницы — там как раз кучер вздыхает. И потом — не можем мы одни занимать целый особняк! Сколько одно отопление стоило бы.
— Надо завести центральное отопление, тогда, если сильный мороз, хозяин за все отдувается.
— Так ведь хозяин-то ты, чудак!
— Это безразлично. Зябликовых не желаю. Завтра пойдем в контору?
— К чему? Если ты желаешь один занимать особняк в восемь комнат и сам его отапливать, так на тебя все равно никто не угодит.
— Не реви, сделай милость, без того тошно.
— Танечка, ты не спишь?
— М-м-м-м…
— Мне что-то не спится. Все разные мысли…
— Танечка, ты не спишь?
— Гм?
— По-моему, можно было бы в вятском доме сдать Зябликовым весь низ. Он, наверное, сырой. И если бы поставить дом около Этуали, мне бы на службу было удобно. Гм?
— Гм…
Лапушка
А. И. Куприну
— Ну вот, поели и шито-крыто, и концы в воду.
Лизавета Петровна вытерла тарелки и сунула их вместе со спиртовкой и остатками макарон в нижний ящик комода.
— Теперь пусть приходят комнату убирать. Ничего не увидят.
Ардальон Николаевич, как всегда — без воротничка и без галстука — улегся на свой пролежанный диван и взял вчерашнюю газету. Так пролежит до вечера. А там разогреют макароны, попьют чаю и — спать.
Прежде звонил Шнек. Плел о каких-то гарантиях, о какой-то мельнице под Парижем и «здоровых возможностях». Больше не звонит. Очевидно, все здоровые возможности сами по себе, без всяких болезней, сдохли.
У дивана поставлен вертикально, чтобы заменить столик, старый кожаный чемодан. Из настоящей кожи, чудесный. А на нем пестрые наклейки. Одна с гондолой и надписью «Venezia», другая «Caire» с верблюдом и потом просто без картинки «Madrid Grand-Hôtel».
Чудесный чемодан. Вся летопись счастливых дней. А в чемодане под драными рубашками красная коробочка с орденами. Он иногда вынимает эту коробочку и рассматривает ордена. Только не последнее время. Последнее время ничего не хочется.
Лизавета Петровна вытирает стол и садится за работу. Она вышивает бисером рукава. Это заказ из «увруара», на который она работает. 75 франков за пару рукавов, если не опоздаешь к сроку. Опоздаешь — вычет. Хорошо, если бисер матовый, а блестящий слепит и вечером тона легко спутать.
— Лапушка, милая, матери помощница, розовых бус прикупить надо. Не сходишь ли к Лафайету?
Лапушка живет в закуточке, где, собственно, назначалось быть cabinet de toilette.[41]
Лапушке шестнадцать лет. Она приехала в Париж четыре года тому назад еще с куклой.
Она рослая и полная. Похожа на отца. Лизавета Петровна востренькая.
Лицо у Лапушки белое, пухлое. Брови у переносицы ерошатся хохолками вверх, и поэтому взгляд ее похож, как смотрят собаки с подпалинами над глазами — зло и несчастно.
Лизавета Петровна вначале все собиралась устроить как-нибудь дочку, чтобы она получала систематическое образование. Да все говорили, что не стоит, потому что через полгода можно будет домой ехать. Так все и осталось.
О квартире до сих пор говорят,
