Книга От чести и славы к подлости и позору февраля 1917 г. - Иван Касьянович Кириенко

на защиту Родины от коварного врага, на нас напавшего, и высказал надежду, что они действительно честно исполнят слова, начертанные на их плакате. Дальше сказал, что мы бьемся с противником всю зиму, сильно поредели, измучились и нас заели вши и вот кстати пришли вы – такие бодрые, нарядные и готовые за свободу отдать свои жизни. Как раз нам предстоит еще занять последнюю укрепленную немцами высоту противника «и вот, когда я вернусь из Ясс, то мы возьмем эту высоту, и вы пойдете впереди и покажете нам вашу доблесть и как надо умирать за свободу; но помните, я теперь не имею дисциплинарной власти, а потому за всякое нарушение и неисполнение моего боевого приказа виновных буду предавать военно-полевому суду». Эти мои слова были моей лебединой песней, а теперь я вижу, что это был Промысел Божий, сохранивший мне жизнь. Закончив речь, я пошел к ждавшему меня автомобилю и в 8 часов утра выехал в Яссы.

Вернувшись из Ясс, я явился начальнику дивизии, приказавшему мне, чтобы я не возвращался в полк, а немедленно бы уезжал в Киев, так как выбрали другого командира полка, полковника Гризера, которого трижды водили на расстрел, и он спасался только тем, что показывал свою действительно страшную рану в боку. Его супруга, бывшая сестрой милосердия в полевом лазарете, от этих ужасов сошла с ума. В дополнение к этому расскажу следующее: по получении приказа ном. 1 и прочих распоряжений Временного правительства я не выдержал и собрал офицеров (к сожалению, господ офицеров оказалось только двое, остальные были левые молодые люди, одетые в офицерскую форму) и предложил сейчас же, от лица всего полка, послать Временному правительству требование отменить все приказы, касающиеся армии, под угрозой, в случае отказа, бросить фронт и двинуть полк на Петроград. Меня поддержали только полковник Гризер и подполковник Святополк-Мирский, остальные отказались. С душевной болью я сказал: «Дай Бог, чтобы я оказался плохим пророком, но знайте, что при таком вашем решении, от одного немецкого взвода весь полк побежит назад, как стадо баранов». Мы трое встали и ушли.

В штабе дивизии мне рассказали, что в день моего отъезда в Яссы пополнение, придя на позицию в полк, вечером устроило митинг. Откуда-то притащили стол, обтянули его красным кумачом, заботливо привезенным, развесили вокруг на деревьях красные тряпки и плакаты и согнали сюда весь полк. Прибывший комитет уселся за стол, а впереди стояло и сидело красное пополнение, за ним сбились в бессмысленную, ничего не понимающую кучу старые солдаты. Натренированный еще в Петрограде красный комитет, под председательством ветеринарного врача-еврея, умело и сразу взял все в свои руки, и никто не нашелся ему противостать. После соответствующих речей меня низложили, а выбрали несчастного полковника Гризера.

На другой день в полк приехал начальник дивизии и хотел навести порядок, но ему красное пополнение не дало много говорить, и, когда начальник дивизии, поняв все, сел в автомобиль и двинулся, то красное пополнение проводило его камнями и соответствующими ругательствами.

Вслед за первым пополнением начали прибывать все новые такие же, которые и избили генерала Миллера за его приказание «снять красные тряпки».

Война закончилась. Не нужно было брать последнюю высоту. Срам, позор и ужас воцарились на фронте. Ловко придумал, допустил и помог немцам «господин генерал-адъютант Алексеев». Мое пророчество оправдалось. Через день я должен был покинуть фронт. Штаб 78-й дивизии мне передал бумагу, где было написано: «По несоответствию духу времени полковник И. К. Кириенко зачисляется в резерв». Да, дух был действительно отвратительный, такой, что ни один кадровый, честный офицер соответствовать ему не мог.

Я выехал утром и был удивлен, когда в поезде увидел старшего связи моего полка старшего унтер-офицера Н., на мой вопрос, почему и куда он едет, я получил краткий ответ: «Нас всех продали и воевать больше никто не будет. Тошно мне, еду домой». Много еще от него я узнал творящегося в полках, и у меня стала проноситься мысль, что так нельзя, – надо что-то предпринимать, а душу давила незаслуженная обида – 2 года и 7 месяцев беспрерывной боевой страды, три ранения, после которых я немедленно возвращался в полк еще не совсем залеченным, чтобы служить Царю и Отечеству, все доступные в моем чине высшие боевые награды, любимые мной больше жизни моя Родина, моя Россия, и… мой народ отблагодарил меня демократическим плевком.

После длительной поездки по забитым путям, заполненным тысячами солдат, бросивших фронт и спешивших домой делить землю, я прибыл в Киев, где увидел ад, безумие, предательство.

Еще по дороге неотвязная мысль «надо начинать что-то делать» не выходила у меня из головы. Видя полный развал армии, буйство и хамство так недавно еще бывших надеждой страны солдат, я убедился, что это продолжаться дальше не может и необходимо что-то и кому-то предпринять нечто решительное, чтобы восстановить порядок.

Разлагающая всех и вся клевета и пропаганда разливалась все шире и шире. Я несколько раз бывал на разных открытых собраниях, слушал сумасшедшие речи и ничего не понимал; нельзя было разобрать, где начиналась глупость и измена и где кончалось предательство. На одном из таких собраний я услышал и одного известного генерала от кавалерии Абрама Драгомирова, сказавшего: «Мне ли, сыну моего отца (тоже очень известного своим либерализмом и презрительным отношением к офицерам), идти против русского народа». А бедный русский народ ничего не понимал, ни в каких подлостях, изменах и революциях не участвовал и во всех деревнях и хатах моей родной Малороссии, где мне много пришлось побывать, я всюду видел у икон портрет Императора Николая II. Много позже, уже в Добровольческой армии, мне пришлось в одной хате для расплаты дать старику тысячерублевку Керенского с изображением Государственной думы. Крестьянин посмотрел на бумажку и вернул мне ее, сказав: «Дом-то хорош, да хозяина нет»; и еще характерный случай. В Симферополе я пошел купить новую фуражку. В магазине патриархальный еврей запросил с меня большую сумму, я ему сказал, что у нас в Киеве раньше фуражка стоила 1 рубль двадцать копеек, на это еврейчик мне с улыбкой ответил: «Но ведь это был царский рубль». Да, а деникинские колокольчики и не звенели, и ничего не стоили. Царский рубль и мы должны были и могли бы его восстановить, но три «вождя»-изменника этого не допустили, обманув всех нас.

То, что я увидел в Киеве, еще больше убедило меня в необходимости экстренных мер для водворения порядка, и в конце концов, после долгих колебаний от одного проекта к другому, я решил попробовать создать