Книга Подлеморье. Книга 1 - Михаил Ильич Жигжитов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Маленько сгодя Аюр снова открыт глаза и попросил меня набить табаком трубку, запалить ее. Я выполнил его просьбу.
— Нет, ты сперва затянись, потом я, — сказал больной.
По очереди затягиваясь, мы выкурили последнюю нашу трубку на последней нашей совместной тропе.
Так, с теплой трубкой в зубах, и ушел мой друг в Страну Предков.
Подходил конец белковли. Охотники собрались домой. Отправил я с ними парнишку, принесшего мне столь много горя. Вместе с Ачэ отослал весь наш промысел жене Аюра, а сам ушел в Голонду промышлять соболя.
Старался за двоих. Из сил выбивался, как не издох, не знаю, но Горный Хозяин выручил меня — шесть соболей упромыслил и вынес я в жилуху. Трех отдал купцу за свой долг, а трех отвез в Барагхан — семье покойного друга.
Жена Аюра была женщиной двух кровей. Она походила и на бурятку, и на русскую. Прятали буряты у себя в улусе русского человека, сбежавшего из тюрьмы. Долго жил он у них. Делал им ножи, топоры и другие штуковины. Был он большой мастер по железу. Вот он и прижил бурятке дочку… И у нас, у тунгусов, бывало такое… Смотришь, тунгус тунгусом, а глаза светлые, волосы красные.
Встретила меня жена Аюра без слез, без крику, потому что у бурят грех плакать по покойнику. Бают они, што отмучился человек на грешной земле, где холод, голод, несправедливость и злоба. Я тоже так кумекаю. Отгостил я в Барагхане, а перед самым отъездом говорю Ханде, так звали жену Аюра, что ее муж перед смертью велел мне взять в дети их младшего сына, чтоб я сделал из него охотника.
О эльдэрэк! Как поднялась она на меня! Большущие глаза ее налились злобой, а из широкого рта вылетали проклятья. И так взъелась на меня окаянная баба, что была готова задушить или совсем проглотить бедного Воуля.
Я скорей в дверь и даже попрощаться позабыл.
Уехал к себе на стойбище с пустыми руками. Жили мы тогда на Аргаде-реке, за Скаликом.
Прошли весна и лето. На зелени тайги появились ярко-желтые и кровянистые заплаты. Красиво! Наступило время любви у изюбров. Охотники в лес, и я за ними. Богиня Бугады помогла мне упромыслить большого жирного быка. Живу сыто, хорошо, а у самого на душе больно, словно рыси скребут своими острыми когтями. Не выполнил наказ друга. Как можно изменить своему слову?! Это уж самое последнее дело.
В те времена жил в Тунгене большой шаман. Я не любил шаманов. Когда-то, давным-давно, убил один из них мою мать, оставил меня в восемь лет сиротой. А тут все же не смог обойтись без шамана. Может, думаю, разрешит мне украсть мальца, отведет в сторону мой великий грех.
Пришел к нему, обсказал все по порядку и спросил, как мне быть.
Долго думал шаман, а потом баит:
— Иди к бурятке и возьми ребенка, как брал наш предок у волчицы волчонка, чтоб сделать из него себе помощника на охоте. Так и считай его волчонком и дай ему кличку Волчонок. Он будет великим ловцом, ежели твой друг Аюр нарек его преемником своей охотничьей тропы.
Шамана отблагодарил шкуркой лисенка и с легким сердцем направился прямо в Барахан.
Теперь я не в гости шел к Ханде, а крался, как мой древний предок к логову волчицы. Но мне-то надо было выкрасть всего одного голенького, беспомощного крикуна — детеныша человека, которого я стану кликать и считать Волчонком.
Жена Аюра доила коров у богатого соседа. Я дождался темноты. Слышу, дети угомонились. Воровато проскользнул в юрту, оглянулся кругом.
В переднем углу юрты, в деревянном шкафу, сидел Будда-Амитаба. Перед ним чуть светилась лампада; рядом с ней дымилась благовонная хвоя священного можжевельника.
Я струхнул перед небожителем, который, улыбаясь, смотрел на меня своими всевидящими, пронзительными, бездонными глазами вечности.
Я никогда не верил и не молился русскому богу Иссе. Полюбился мне Будда-Амитаба за то, что учил людей прощать зло. Он уверял, что корень всех бед на земле — жадность и злоба… А чтоб постигнуть счастье, необходимо, учил Будда, непротивление злу. А еще учил Будда находить блаженство в равнодушии. И мне это нравилось, потому что бедного тунгуса обижали купцы и богачи, обижали слуги белого царя, обижали все кому не лень. Это за то, что мы добры и доверчивы, честны и не ведаем жадности и скопидомства.
И взмолился я небожителю: «Ом-ма-ни-пад-ме-хум!» Прости несчастного Воуля, он не ворует, он исполняет долг. Упал я ниц, потом украдкой взглянул на Будду-Амитабу. Властитель Верхней Земли все так же продолжал задумчиво улыбаться, и мне показалось, что он кивнул головой, благословляя меня на это дело. Я ободрился и, смело встав, пошел в угол, где спали дети, в темноте стал шарить по кровати.
Пять кругленьких головок лежат рядышком, пять сирот. Сердце у меня облилось кровью, вспомнил Аюра. Выбрал я самую маленькую головку — сопит малыш в середине постели.
Протянул руки, а самого трясет всего, шутово ли дело — выкрасть чужое дитя.
Вот поднатужился, взял себя в руки, схватил крохотное тельце и запихал его за пазуху, а он, словно ко греху, проснулся и как закричит! О эльдэрэк! У меня душа рада вылететь в дымник юрты. Я выбежал на двор, смотрю, кто-то идет! О эльдэрэк!
Бросился в черемошник, оттуда — в лес. Бегу, а сзади слышится крик и визг матери. Бегу в кромешной темноте по чащобе. Я-то все-таки хамниган — лесной человек, а она, бедняжка, когда бывала в лесу?.. И, думаете, отстала от меня? Ни на шаг! Бежит по пятам и просит вернуть ребенка.
А я пустился еще шибче. На бегу хитрю, как старый волк, петляю из стороны в сторону, но и она не отстает. Проклинаю ее, костыляю последними словами.
В одном месте мы с ней взбудили медведицу. Амака-мать взревела страшным голосом. Медвежата, слышу, цап-цап-цап забрались на дерево, а амака-мать носится вокруг и ревет что есть мочи. Рада разорвать меня. Я схитрил и говорю ей: «Амака-мать, ты не бойся, я не трону твоих детей, но и ты не тронь Воуля — у Воуля тоже есть дите!» Вынул из-за пазухи ребенка и показал ей ревущего голышку. И что вы думаете? Грозная амака-мать отступила перед ребенком, который брыкался в моих руках.
Я пустился было бежать дальше, но сам кумекаю, что медведица может наброситься
