Книга Александр Миндадзе. От советского к постсоветскому - Мария Кувшинова

кодом доступа к этой семье. «Книги были еще одним общепринятым индикатором принадлежности к образованному кругу, – пишет Чернышова. – Они так часто задействовались в создании образа „культурности“, что со временем потеряли свое значение в качестве маркера статуса: их все чаще покупали, чтобы выставлять напоказ, а не из интереса к чтению».

Позднее предложение матери Стрижака, не увидевшей в квартире такого важного статусного атрибута, как книги, отзовется в одной из самых безжалостных сцен «Охоты», когда Белов с маленьким сыном зайдут в книжный магазин. «– Здравствуйте, – сказал Виктор уважительно. – Как у вас насчет литературы – что почитать есть? Вот товарищ <…> очень интересуется. Для второго класса. – Учебники в том отделе, – отрезал продавец». Сотрудники книжного безошибочно считывают статус покупателя, но, повинуясь долгу, продавщица все же выкладывает на прилавок последнее поступление, которое отпугивает его своей новизной. «„Человек, срывающий маски“. Это кто – срывающий маски? Про шпионов? Не надо». И просит «что-нибудь из классики» (Тургенева, Некрасова и Пушкина), хватаясь за соломинку определенности; финальная цена – «двенадцать рублей тридцать копеек» – оказывается неожиданно высокой и приводит начинающего библиофила в замешательство. Тип отношений обывателя с «культурой» описан здесь Миндадзе на десятилетия вперед: наивное стремление приобщиться, недостаточные навыки навигации, протест и паническое бегство на проверенную, маркированную «высоким» и застывшую в своих границах территорию. Любые посягательства на эту территорию (современные театральные постановки классических пьес или выставки современного искусства в традиционных музеях) воспринимаются как попытка разрушить защитный механизм, отдать неподготовленного человека на растерзание неопределенности и хаосу.

Едва ли не те же самые школьные издания классических книг появятся много лет спустя в картине «Бубен, барабан» (2009) Алексея Мизгирева, который закончил мастерскую Вадима Абдрашитова и стажировался на съемках «Магнитных бурь». В умирающем (умершем) шахтерском поселке библиотекарша по вечерам продает украденные из библиотеки книги, классика – самый ходовой товар. «Пушкин?» – ухмыляется «крышующий» ее милиционер. «Школьная программа», – поясняет она. «Сыну хочу», – говорит милиционер, маленький циничный хищник, который унаследовал от Белова остаточные представления о важности «высокой культуры».

Книги Белов отвезет в колонию – Беликову.

На суде Белов внезапно остро осознает различие в статусе Стрижака и Беликова, с которым постепенно начинает идентифицироваться: первого, благодаря нанятому матерью юристу, приговаривают условно и выпускают в зале суда, второго на три года отправляют в колонию. Пораженный ловкостью адвоката, осознанием свершившейся несправедливости и терзаемый чувством вины, главный герой примется убеждать себя в том, что это Стрижак «упрятал» в тюрьму товарища. «Давай с тобой начистоту, – говорит он своему „подопечному“ во время очередного визита в колонию. – Ты ж взял на себя, правильно?» «Что взял?» – спросил Беликов. «За него ведь отдуваешься, ясное дело, – продолжал Виктор. – За дружка своего. Прикрыл, называется. Нет?» – «Нет».

На визиты в колонию герой тратит свободное время, которое раньше целиком принадлежало странноватому хобби (в ранней версии сценария он увлекался хоккеем) – «охоте на лис», или радиоспорту, который получил распространение в конце 1950-х, одновременно с запуском первого спутника, а до того, при позднем Сталине, находился под запретом, как и все, связанное с неучтенными радиоприборами; режиссер Отар Иоселиани рассказывал, что в детстве интересовался коротковолновыми приемниками и однажды на несколько секунд связался с другим континентом, после чего к ним в дом пришли сотрудники КГБ. В конце 1950-х Белов был подростком, тогда и увлекся радиоспортом, увидев на обложке журнала «Радио» людей в синих спортивных костюмах, в наушниках и с поднятыми вверх антеннами приемника. В картине Абдрашитова и Миндадзе «охота на лис» становится метафорой напрасной погони за пропавшим сигналом, но в неменьшей степени она отражает и сравнительно новую для советского мира идею свободного (от общественно полезного труда) личного времени; суббота стала выходным днем только в 1967 году. Но «свободное время» не привилегия, это еще и ответственность, возможно даже слишком большая, ведь именно оно выделяет пространство для рефлексии и поиска, возможно слишком обременительного для героя.

Если в советские годы Вадим Абдрашитов называл «Охоту на лис» «попыткой по-новому, в лучшем, неформальном смысле этого слова, взглянуть на социального героя, которого разные поколения кинематографистов в советском кино исследовали по-разному», то современная левая мысль отчетливо различает в этой картине зарево будущего пожара. «В фильме мы видим советское общество зависшим в той точке, когда объективная необходимость перехода к реальному обобществлению витала в воздухе, но не было субъекта, который мог бы не то что реализовать, но даже осознать ее, – пишет историк Михаил Волчков в статье «„Охота на лис“ как диагноз и предчувствие», опубликованной на левом сайте «Рабкор. ру». – Фундамент нового общества с огромными лишениями и жертвами построен и отвоеван, а ставить собственно коммунистические задачи по-настоящему, а не на словах окостеневшие правящие структуры не способны и не желают, других же структур у рабочего класса нет. В отличие от времен индустриализации и войны, люди теперь в материальном отношении имеют в основном все необходимое – но им этого недостаточно, потому что у них нет того ощущения причастности к большому, исторически значимому делу, которое придавало смысл жизни предшествующему поколению. Отсюда и возникает „желание странного“, которое есть и у Белова, и у Беликова. Но в том, как они его проявляют, наглядно сказывается различие поколений. Один бегает по лесу с радиоприемником, другой совершает преступление – не от голода, а от стремления к «красивой жизни» (захотелось купить еще одну бутылку вина). <…>Нереализованная энергия социального творчества, которой был поставлен барьер, тихо угасала и чахла, загнанная в рамки личных увлечений, топилась в пьянстве либо вырывалась, как пар из котла, в спекуляцию, фарцовку, погоню за дефицитом, за улучшением своего благополучия любыми путями. Так создавался массовый запрос на капиталистические отношения» (35).

И Беликов и Стрижак абсолютно равнодушны к старомодным фантазиям своей недавней жертвы. Разговоры о преемственности поколений, о сходстве судеб («Мы с тобой два сапога пара»), о трудовом шефстве и рабочей этике не производят на осужденного молодого человека ни малейшего впечатления. Ни разница в материальном положении семей, ни разница в приговорах, ни туманный статус их, по-видимому, общей девушки не мешает дружбе: подросток уезжает из колонии не с Беловым, а с товарищами. На завод он не пойдет: Костик предлагает ему место в фотоателье своего дяди. Люди будущего, эти двое напоминают пару деловитых парней, обсуждающих в финале балабановского «Груза 200» перспективы своего будущего подпольного бизнеса под задающий историческую перспективу финальный титр: «Шла вторая половина 1984 года».

Ветшающий сложный мир

«Отчего все эти неприятности, как по-вашему?» – спрашивает у начальника депо следователь прокуратуры Ермаков, пока