Книга Эксперт по убийствам - Николь Апсон

Взгляд его остановился на игрушечном театре, который мать подарила ему, семилетнему мальчику, на Рождество. За эти годы кремовые, с позолотой, пилястры облупились, красные бархатные занавесы выгорели и потрепались, и все же в этом крохотном театре по-прежнему таились неисчерпаемые возможности, которые вдохновляли Терри все его детство. Мальчишкой он, не замечая всего того, что происходило вокруг, жил в мире буйных фантазий, вращавшихся вокруг этой миниатюрной сцены. Когда же Джон познакомился с настоящим театром, тот покорил его целиком и полностью, но не бездумной притягательностью нереального мира, а вполне конкретными вещами: огнями рампы, красками декораций, фактурой звучащего слова, вниманием публики, пьянящим успехом и даже его неизменным дублером — обескураживающим провалом. Терри стал ярчайшей звездой сцены, но в последнее время он все чаще и чаще с тоской поглядывал на свой игрушечный театр, который теперь казался ему более близким, чем настоящий. Надо остановиться. Иначе его страсть к театру охладеет, а сам он превратится в конформиста и заурядность. Он должен решительно поговорить с Обри и раз и навсегда сойти с накатанной дорожки.

Дверь спальни открылась, и на пороге появился высокий, сухопарый красавец; он протер глаза и провел рукой по светлым волосам.

— Кто звонил? — спросил он, и его мягкий ирландский акцент придал вопросу невольную небрежность. — Хочешь, угадаю? С пьесой какая-то проблема, и только ты ее можешь решить. Я прав или не прав?

Не особо надеясь на успех, Терри решил, что все же попробует предотвратить очередную мелкую ссору до того, как она началась.

— Это был всего лишь Рейф Суинберн с еще одним требованием к сегодняшнему собранию. Если Обри будет сегодня не в настроении, то, выслушав все наши претензии, он всех нас уволит. Его шутка, как он и предполагал, ситуацию не разрядила.

— Ну что же, по крайней мере ты иногда будешь приходить домой.

— Черт подери! — Терри чувствовал, что понемногу выходит из себя. — Можешь успокоиться: не сплю я с Рейфом!

— Притворяешься, что не понимаешь? Если бы дело было только в сексе, я бы даже испытал облегчение. Выстоять против другого мужчины я бы, наверное, еще смог, но против целого Уэст-Энда… Ты же на нем помешан.

— Раньше ты говорил, что это сексапильно.

— Только до того, как мы стали жить вместе. Раньше, чтобы увидеться со мной, тебе надо было прилагать определенные усилия, а теперь я лишь некое неудобство, которое не дает тебе спокойно работать. Актеры, писатели, подметальщики сцены — все они у тебя на первом плане, независимо от того, хочешь ты с ними спать или нет. А как ты думаешь, что при этом чувствую я?

Его партнер был прав. Игра на сцене действительно являлась для Терри и развлечением, и единственной любовью, и сутью всей его жизни. Без театра все прочее не имело никакого смысла. Он знал, что его молчание причиняет любовнику боль. Но Терри был слишком эгоистичен и слишком честен, чтобы лгать, поэтому, не говоря ни слова и не глядя на своего партнера, принялся собираться в театр.

К тому времени, когда Льюис Флеминг добрался до лечебницы, здание, как обычно, уже было погружено во тьму.

Он тихо двинулся по заполненному кисловатым запахом коридору, по бокам которого располагались абсолютно одинаковые комнатки; на ходу Флеминг кивал медсестрам, бесшумно скользившим полакированному полу, сознавая, что за ним следят недремлющие взоры, готовые отвлечься на что угодно, только бы хоть ненадолго отрешиться от темноты и одиночества. Для больных и отчаявшихся людей ночь была самым тяжким временем суток, а сон самым ненадежным компаньоном, потому-то Льюис и посещал жену именно в это время суток. Он подолгу бодрствовал возле ее постели: пусть чувствует, что она не одинока и может спокойно поспать. А Льюис в это время тревожился о том, что будет, если у него не хватит денег содержать больную супругу. Актерская игра не приносила надежного заработка; ему повезло получить роль в пьесе, которая не сходила с подмостков более года, но спектакли подходили к концу, и будущее его выглядело туманным.

Флеминг подошел к кровати жены и взял ее руку, покоившуюся на белоснежной простыне, — рука была прохладна. Морщинки боли вокруг ее глаз потихоньку разглаживались, но полностью разгладить их не мог даже сон; и все равно она выглядела намного моложе прочих обитателей лечебницы, которым удалось достичь ее лет — того самого среднего возраста, в котором эта болезнь обычно атаковала человека. Лицо жены не потеряло ни красоты, ни выразительности, а одеяла надежно скрывали ее худобу, но при виде ее рук, цвета небеленого воска и неимоверно истонченных, его вновь охватило горькое чувство несправедливости, мучившее Льюиса с того дня, когда у нее нашли рак. Он вспомнил, с каким смешанным выражением смелости и ужаса на лице жена объявила ему об этой новости и с каким упрямым неверием он воспринял ее слова. Неужели это случилось всего три месяца назад?

С первыми лучами серого рассвета, когда комнаты начинали оживать, он, как и обещал, будил ее легким поцелуем, вставал с постели и, прошествовав мимо иссушенных болезнью лиц и разбитых судеб, спускался по лестнице к выходу на улицу. За двадцать минут он добирался до дома, в изнеможении валился на их общую постель и просыпался лишь после полудня. К трем часам он уже снова был в лечебнице для более традиционного визита, на сей раз в компании мужей и жен, вооруженных букетами цветов, заученной веселостью и тщательно отрепетированными рассуждениями о возвращении домой — от всего этого не оставалось и следа, лишь только посетители исчезали из поля зрения пытливых глаз, неотступно следящих за ними из постели. В дни дневных спектаклей он пропускал эти ритуальные посещения, но и домой не возвращался тоже — из страха, что уснет и проспит всю ночь.

Он знал, что его усталость сказывается на игре — Обри уже объяснил ему это яснее ясного, — но Флеминг так и не рассказал о своем несчастье ни единой живой душе, боясь, что безжалостный продюсер может снять его с роли и таким образом лишить средств к существованию, а значит, и надежды на излечение супруги. Доктора не исключали возможности выздоровления, и только этот ничтожный шанс и неиссякаемая вера в него жены держали Флеминга на плаву.

По четвергам и субботам Льюис заходил в столовую возле театра, чтобы вонью ее копоти убить въевшиеся в него запахи лекарств и мучительный привкус жалости. Кружку за кружкой он пил горячий крепкий кофе в надежде с его помощью выдержать два представления на сцене и третье в палате жены, но ел совсем мало, поскольку экономить следовало на всем. В этот день, как обычно, в столовой было полно тех, кто считал каждый шиллинг. Женщина за соседним столиком казалась такой же усталой и озабоченной, как он. Лицо ее было знакомо Льюису по театру и напоминало ему жену. Официантка подошла забрать ее пустую чашку, женщина подняла голову и посмотрела на него, полуулыбкой давая понять, что узнала. Смущенный тем, что она заметила его пристальный взгляд, он кивнул в ответ и тут же принялся допивать кофе.

Когда Льюис Флеминг вышел из столовой и направился в театр, все еще шел дождь. В субботу в дневные часы ленча между Чаринг-Кросс и Сент-Мартинс-лейн молодые актеры один за другим спешили на спектакли, и Льюис, встречая знакомых, приветствовал их кивком. На другой стороне улицы он вдруг увидел Терри: актер, выйдя из шорной лавки, расположенной в том же доме, что и его квартира, торопливо зашагал в сторону «Нового театра». Но не прошло и нескольких секунд, как вслед за ним из того же дома выскочил длинноногий мужчина, в котором Льюис узнал последнего любовника Терри, и в два прыжка догнал его. Он дернул Джона за руку, между ними разгорелся спор, а через минуту длинноногий схватил с ближайшего лотка цветок и мелодраматичным жестом протянул его Терри, который в ответ весело рассмеялся. Обстановка мгновенно разрядилась, и Герри, украшенный цветком в петлице, теперь уже один продолжил свой путь.