Книга Дорогая буква Ю - Игорь Шестков

Меня в тот день в городе не было. Я приехал на следующий день, заплаканная жена мне все рассказала и мы пошли в полицию. Написали заявление, началась беседа. Высокая женщина с чугунным лицом прочитала заявление, потом мрачно посмотрела на мою маленькую, трясущуюся жену и спросила жену чугунным же голосом: «Он вас изнасиловал?»

— Нет.

— Нанес вам какие-либо телесные повреждения, которые вы можете нам предъявить?

— Я могу только показать вам красную полосу на шее от веревки. Видите?

— Это не доказательство. Не могли бы вы составить словесный портрет преступника?

— Он подкрался сзади, набросил мне на шею веревку и начал душить. Я потеряла сознание. А когда очнулась — его уже не было. Я его видела издалека. Он убегал. Заметила только, что он лысый, как скинхед, и высокий.

— Откуда вы знаете, что этот, убегающий, был именно тем, кто вас якобы душил. Может, какой спортсмен, не имеющий отношения… Мало ли кто. Вы действительно были вчера в парке? Что вы хотите добиться своими измышлениями? Знаете ли вы, что ложные показания — это уголовное преступление?

Беседа превратилась в допрос. Тон полицейской дамы становился все более угрожающим. Я попытался вмешаться, но безуспешно. Меня одернули. Пригрозили вывести из комнаты. Подошли другие полицейские и стали пристально на нас смотреть. Я разглядел в их бесцветных глазах плохо скрываемое презрение. Я тогда понимал только каждое четвертое слово. Переводчика не позвали. А по-русски, хотя все присутствующие его более или менее хорошо знали, с нами никто говорить не пожелал.

Жена вдруг зарыдала. Мы быстро покинули полицию. Полицейские орали нам вдогонку что-то гнусное. Не понял, что.

Мы ждали, что полиция потребует нас к себе или, по крайней мере, сообщит, поймали ли мерзавца скина, но так и не дождались. Жена через год оставила город К., уехала с дочерями в Баден-Вюртемберг, к родителям. А я остался в городе К. Года примерно через два я узнал, что в том же парке изнасилована и убита девушка. Задушена шнурком. А еще лет через десять, один знакомый левый журналист-краевед рассказал мне следующее: «В те времена, полиция в бывшей ГДР еще не пришла в себя от шока объединения и симпатизировала неонацистам. Хорошо еще, что ты и твоя семья от нее не пострадали. Преступника в парке, скорее всего, никто и не искал. Мало того, если бы он твою жену прикончил вместе с ребенком, да и тебя заодно, они бы только обрадовались. Они и сейчас тут у нас не шибко лучше. Иностранцев ненавидят. Хотя внешне — скрывают, конечно, ненависть. Мины строят вежливые, а в сердцах — бешеная злоба. Кстати, в том самом здании, где твою жену допрашивали, раньше одно время размещалось Гестапо».

После этого происшествия до меня дошло, что жизнь в Германии будет вовсе не тем, о чем я мечтал. Коемуждо по делам его.

Из дневника

Книга, рассказ — сеанс самоэкзорцизма. Очищение от демонов. Нет, не в высоком смысле. В низком. Недаром меня не читают. Кому нужны чужие демоны, когда и со своими жить тошно?

Нет… я их не гоню, они сами… бегут в разные стороны… двойники… Только пятки сверкают. Потому после окончания рассказа — я одинок как смоковница. Отдал им свою жизнь. А они — рады радешеньки от меня отделаться.

Мои герои… Сколько их? Куда их гонят? Что так жалобно поют? Сколько же я выгнал из себя чертей? На всех ни свиней не хватит, ни обрывов. Иногда, впрочем, они возвращаются.

Получил вчера звонок из Москвы.

Звонил мой литературный герой. Женя Бесноватый из рассказа «На Пасху».

Ну да, я его убил в конце текста. Хрястнул затылком по металлической ручке сидения в электричке. А что мне было еще с ним делать? Римской папой назначать? Или как Войнович со своим придурком Чонкиным — в Америку посылать, на ферму (вот уж фигня, так фигня)… Ну, нет! Я все ваши параболы-гиперболы в гробу видал, в белых тапочках. У меня ухо востро! Не потерплю!

Виноват, виноват. Но убил я его, господа присяжные, поверьте старичку-сиротинушке, только для того, чтобы текст заострить, чтобы в рассказе произошло нечто фатальное, необратимое и жуткое, после чего можно с легким сердцем какао пить и предаваться изнеженности нравов… а повествование тихонько так на нет свести. Завершающими аккордами. Вроде как Шопен в ноктюрне до-диез минор. С приятным сознанием выполненного долга… освободиться от ответственности за героя и его дальнейшую судьбу (дальше пяти страниц нет сил тащить на горбу такую тяжесть) и заняться своими делами, марки посмотреть, белье постирать, прогуляться по бульвару… Убил по закону жанра как бы. Облегчил читателю окончание чтения, проявил заботу о человеке. И стал убийцей. Поставил точку. А так хотелось поставить тире.

А в реале Бесноватый — на тебе — жив и здоров. В свои 80 лет. Чему я, признаться, очень рад. Пусть люди только в кино и в литературе умирают, а в обычной жизни — живут по 1000 лет, здоровые и счастливые.

…

В чем секрет графомании?

Что побуждает писателя в наше безумное время садиться за компьютер? Тратить время на коммерчески все более и более бесперспективный, не уважаемый более в обществе, нелегкий труд писательства…

Мне кажется, ответ прост. Писателю хочется находиться в тексте. Ему в нем приятно. Слегка преувеличивая, можно утверждать, что ему только в нем и хорошо, а вне него плохо. Ему невыносимо грустно покидать мир, который он сам создал. Хотя, казалось бы, весь рассказ автор только и делал, что пытался как можно дальше убежать от самого себя… раскалившись чужими страстями.

Ведь текст, это, прежде всего, составленная из буковок, знаков препинания и пробелов — среда обитания нашего брата, бумагомарателя. Не только автора. И многочисленных его двойников. Но и его антиподов. И, разумеется, милых игрушек — существительных, глаголов и прилагательных, персонажей, метафор.

Текст наш настоящий дом. Наше поместье, дача, лаборатория, наша территория, заколдованное место, на котором происходят непредвиденные встречи. Не антитеза, синтез. Храм нашей собственной религии, алтарь для особых жертвоприношений, подиум для мистерии…

Карнавал для посвященных.

Текст — это словесный сад, или пустырь, или город (строчки — улицы, абзацы — кварталы), или целый континент.

Место, где нас вроде бы и нет, но мы есть… где все возможно, и все позволено. Перекресток миров. Собственная галактика на кончике пера. Монада, теплица, роддом, в котором непрерывно рождается новая, чужая, независимая от автора и от правящей партии жизнь.

Там подсознательное вливается в сознательное. А надоевшая нам рутина предстает в своем истинном, потустороннем обличье. Там автор постоянно создает персонажа, а персонаж — автора.

…

Что вы такое говорите, скажет матерый читатель-оптимист мужского пола, консерватор, умеренный шутник, проглотивший за свою жизнь половину библиотеки Конгресса.

Нет, нет и нет! Текст — это всего лишь место для охоты на личные местоимения! Ха-ха!