Книга Юность - Тове Дитлевсен

17

Каждый вечер я стремглав несусь домой из офиса, чтобы узнать у фру Сур, нет ли для меня письма. Ничего нет — фру Сур сгорает от любопытства. Она интересуется, не болен ли кто-нибудь у меня в семье. Ей хочется знать, не жду ли я денежный перевод, и она напоминает о тех пяти кронах, что я задолжала за сломанный стул. Время от времени она спрашивает, не проголодалась ли я, но я никогда не голодна, хотя и редко ужинаю. Иногда она замечает мне, что я становлюсь всё тоньше и тоньше, и, если бы была ее дочерью, она бы меня хорошенько накормила. От запаха хозяйкиной еды во мне все-таки просыпается чувство голода — но уже поздно. Обычно перед тем, как отправиться домой, я выпиваю чашку кофе с венской слойкой на станции Остерпорт. Но это уже расточительство, которое я на самом деле не могу себе позволить: бюджет у меня очень скромный. Так живут все девушки из отдела наборщиц, хотя большинство из них не съезжали от родителей. В конце месяца все занимают друг у друга и даже пробуют одолжить денег у меня — если бы у меня что-то было. На отказ они не обижаются. Бедность их не удручает и не печалит: всем есть к чему стремиться, все мечтают о лучшей жизни. И я тоже. Бедность недолговечна, и ее можно спокойно перенести. Это не настоящая проблема. Нина может занять у мамы, и у нее есть Космач. Ее мать, толстая и дружелюбная женщина, близко к сердцу ничего не принимает. Она зарабатывает тем, что убирается у других, и живет с мужем, который приходится отцом мальчику двенадцати-тринадцати лет — сводному брату Нины. Сразу заметно, что Нина в этом доме не росла и приходит только погостить. В Копенгагене она тоже всего лишь гостит — уму непостижимо, что она на самом деле помышляет о жизни в деревне. В ожидании письма я не хожу гулять по вечерам и мерзну в своей комнате, ловя каждый шорох в коридоре. Я знаю, что экспресс-письмо могут принести в неурочное для обычной почты время. Нет абсолютно никаких причин думать, что это будет экспресс-отправление, но я всё равно прислушиваюсь к дверному звонку. Однажды вечером у фру Сур политическое собрание, толпа мужчин в сапогах вваливается в гостиную — и вскоре поднимается страшный шум. В гостиной они под грохот каблуков кричат «хайль!» портрету Гитлера. Есть среди них и женщина. У нее такой же пронзительный голос, как у фру Сур; я же, как обычно, предпочитаю оставаться незамеченной. Они горланят «Песню Хорста Весселя» и в такт топочут по полу так, что трясутся стены. Фру Сур заходит ко мне: щеки раскраснелись, волосы торчат в разные стороны. Она по-прежнему в кимоно и выглядит так, будто выскочила из горящего дома. Ох, стонет она, не хотите ли выпить с нами за здоровье фюрера? Зайдите поприветствовать этих замечательных людей. Присоединяйтесь к нам в борьбе за великое дело. Нет, отвечаю я в испуге, мне нужно кое-что закончить. Сверхурочная работа из офиса. Я бросаюсь к машинке и колочу по клавишам — убеждаю, что у меня есть дела, сама же тем временем с сожалением и волнением думаю о темноте, в которую погружается весь мир. Но не забываю держать ухо востро: что там в коридоре? Экспресс-письмо, телеграмма — никогда не знаешь, что это будет. Несколько дней спустя я возвращаюсь домой, и у дверей стоит фру Сур — с конвертом в руках. Ну, говорит она, всем видом предвкушая сенсацию, вот письмо, которого вы так ждали. Выхватываю его и направляюсь к себе, но она преграждает мне путь. Открывайте сейчас же, произносит она, затаив дыхание, я не меньше вашего волнуюсь. Нет, отвечаю я с колотящимся сердцем, это строго личное и секретное дело. Конфиденциальная информация, должна вам признаться. О боже! Она хватается за сердце и шепчет: что-то связанное с политикой? Да, отвечаю я в отчаянии, что-то связанное с политикой. Пропустите же. Она смотрит на меня, словно на Мату Хари нашего времени, и наконец-то отступает, глубоко впечатленная. Наконец я остаюсь наедине с письмом. Оно — очень толстое, и от страха у меня подгибаются колени: вдруг редактор прислал стихи обратно? Я сажусь у окна и смотрю на небольшой задний дворик. Сумерки сгущаются над мусорными баками, и в доме напротив загорается свет. Я открываю и читаю: «Дорогая Тове Дитлевсен. Два Ваших стихотворения, мягко говоря, нехороши, но третье, „Моему мертвому ребенку“, я могу использовать. С наилучшими пожеланиями, Вигго Ф. Мёллер». Я разрываю на кусочки два стиха, которые, мягко говоря, нехороши, и снова перечитываю письмо. Он опубликует мое стихотворение в газете. Он и есть тот человек, которого я ждала всю жизнь. Как-то на одолженные у Нины деньги я купила один номер «Дикой пшеницы». В нем есть стихотворение одной женщины, Хульды[22] Люткен, я перечитываю его много раз, потому что не могу выбросить из головы высказывание отца, что девушки не способны писать стихи. Хотя я ему и не верила, эти слова оставили во мне глубокий отпечаток. Мне нужно поделиться с кем-нибудь этой радостью. Дома рассказывать не хочется, Нина тоже не оценит, как много это для меня значит. Единственный, кто, может быть, поймет, — Эдвин. Он первым похвалил мои стихи, правда, сначала насмеявшись над ними. Но это не важно: мы тогда были детьми. Я сажусь в трамвай до Сюдхавнена. Грете открывает и смущенно улыбается, увидев меня на пороге. Заходи, говорит она гостеприимно, забегает внутрь и усаживается на колени Эдвину, что, очевидно, является основным занятием молодоженов. Брат кажется мне совершенно беззащитным в этом глубоком кресле. Привет, произносит он, довольный, как дела? Ему приходится отодвинуть голову невесты, чтобы взглянуть на меня. Как дела у мамуси и папуси? — интересуется Грете между поцелуями. Моя мама терпеть не может этого сюсюканья, но Грете безразличен исходящий от той холод. Мне тоже совсем не нравится Грете: я всегда представляла, что Эдвин найдет красивую, гордую и талантливую женщину, а не маленькую домохозяйку со слащавой улыбкой — круглую, как арка в романском стиле. Но это мало что значило, потому что мои чувства не были даже приблизительно настолько сильными и пылкими, как мамины. Я рассказываю Эдвину о событии и показываю письмо. Он просит Грете сделать кофе, сам же принимается читать. Ух ты, произносит он воодушевленно, тебе должны за это заплатить. Об этом редактор не упомянул ни слова. Смотри, чтобы не обдурил. Я ни на миг об этом не задумывалась. Он ведь получает прибыль с продаж журнала, объясняет Эдвин, поэтому у него не должно быть неоплачиваемых работников. Не должно, вторю я. Даже Эдвин не понимает, какое чудо свершилось, — никто не понимает. Послушай-ка, говорит он. Тебе следует позвонить и спросить, что ты за это получишь. Да, соглашаюсь я, потому что позвонить очень хочется. Очень хочется услышать его голос, и это отличный повод. Грете накрывает стол и болтает о какой-то чепухе, и Эдвин рассказывает ей о письме. Ох, произносит она радостно, теперь у меня в семье будет поэт. Я напишу об этом моим родителям. Хочешь кусочек белого хлеба? Да, спасибо, отвечаю я и спрашиваю Эдвина про его кашель. Врач сказал, что он не пройдет, пока брат работает с целлюлозным лаком. Будет кашлять, пока не сменит род деятельности. В целом врач считает, что всё не так плохо. Умереть или сильно разболеться от этого Эдвин не может. Его легкое потемнело и раздражено. Пока мы пьем кофе, я рассматриваю брата. Счастливым он не выглядит, и может быть, брак оказался совсем не таким, как он ожидал. Может быть, он представлял себе жену, с которой можно разговаривать не только о любви или ужине. Может быть, он представлял себе другие вечерние занятия, кроме как просто сидеть с женой на коленях и признаваться друг другу в сильной любви. Во всяком случае мне кажется, что это может страшно наскучить. Может, тебе пора купить что-нибудь новенькое? — спрашивает меня Грете. Я никогда не видела тебя ни в чем другом, кроме этого платья casaque. Тебе бы стоило сделать перманентную завивку, говорит она, как у меня. На голове у нее копна мелких кудряшек, а в ушах два больших кольца, которые позвякивают, когда она качает головой. Ну не странно ли иметь такого красивого брата? — спрашивает она. Наверное, тебе это кажется таким странным. Эдвин устает от ее болтовни и быстро пересаживается обратно в кресло. Чашки убраны, Грете снова размещается на коленях и накручивает его черные кудри себе на палец. Я считаю, что брат женился, чтобы обрести свободу и спокойно жить в собственной комнате, снимаемой у строгой хозяйки, — а что ему еще оставалось? Я ведь тоже не планирую оставаться у фру Сур до конца своих дней. Даже юность — она временна, хрупка и не вечна. Ее нужно преодолеть, и ничего более. Эдвин спрашивает, рассказала ли я об этой новости дома, но я хочу подождать до публикации в газете. Тогда им и покажу, не раньше. Эдвин читает стихотворение, он поражен до глубины души. Но ты по-прежнему пишешь сплошную ложь, произносит он с удивлением в голосе, ведь у тебя никогда не было мертвого ребенка. Он рассказывает, что Торвальд обручился с уродливой девушкой, и эта новость меня немного раздражает. Он мог бы быть моим, но я не захотела. Я бы всё равно предпочла, чтобы он не связывался с другими. Перед уходом я занимаю у брата денег на звонок. Мне приходится самой закрывать за собой дверь, потому что Грете что-то долго нашептывает на ухо Эдвину. В телефонной будке на Энгхавевай я набираю номер Вигго Ф. Мёллера и прошу позвать его, у самой — от волнения сердце уходит в пятки. Добрый день, представляюсь я, это Тове Дитлевсен. Он вопросительно повторяет мое имя и вспоминает его. Ваше стихотворение выйдет примерно через месяц, отвечает он, великолепная работа. Мне за это заплатят? — спрашиваю я очень робко. Но он не злится. Спокойно объясняет, что гонорара никто не получает: журнал несет убытки, которые он покрывает из собственного кармана. Я спешу уверить, что это и не важно, просто мой брат спрашивал. Редактор интересуется, сколько мне лет. Восемнадцать, отвечаю я. Ах, боже мой, всего-навсего, произносит он с легким смехом. Тогда он предлагает встретиться и вместе поужинать, и я соглашаюсь. Послезавтра, в шесть часов, в кафе Глиптотеки. Я возбужденно благодарю, и он прощается. Я встречусь с ним. Буду с ним разговаривать. Он, без сомнений, что-нибудь сделает для меня. Херре Крог говорил, что все люди используют друг друга для чего-нибудь и в этом нет ничего плохого. Совершенно понятно, для чего мне нужен редактор, но для чего ему нужна я? На следующий вечер я все-таки отправляюсь к родителям и обо всем рассказываю. Мама одна дома. Она несказанно рада меня видеть, мне же стыдно, что так редко прихожу. После смерти тети Розалии ей стало очень одиноко. В доме живут настолько «высокосортные» люди, что просто так ни на кого не наткнешься — поэтому у мамы нет ни одной подруги, с которой она могла бы поболтать и посмеяться. У нее есть только мы, а мы от нее уехали, как только закон нам позволил. Мы вместе пьем кофе, и я замечаю — ее фантазия уже разыгралась. Знаешь что, говорит она, этот редактор наверняка хочет на тебе жениться. Я смеюсь и отвечаю, что она никогда не думает ни о чем другом, кроме как выдать меня замуж. Я смеюсь, но у себя дома, лежа в постели, задумываюсь: женат ли он? Если не женат, то мне не остается ничего, как выйти за него. Нежданно-негаданно.