Книга Двойное дно - Виктор Топоров

Однажды на нас с Портером, возвращавшихся с командных соревнований по шахматам (я пристроил его в сборную района на одну из последних досок), напали хулиганы. Портер убежал, а я сунул руку в карман и предупредил, что сейчас пущу в ход кастет. Которого у меня, правда, не было, но именно кастетом мне в ответ и сломали нос. На следующий вечер мне надо было идти на вечеринку — все к тому же Портеру, — и я имел кое-какие виды на девочку по имени Топсик. Всю ночь я приводил в порядок сломанный нос мокрым полотенцем и в результате свернул его набок. У моего еврея-отца был римский профиль, мой нос оказался хуже, но изначально был все же прям, еврейство я вкрутил в него в ту ночь полотенцем.

Вечеринка прошла для меня бесславно — и винил я в этом сломанный нос. Поэтому, чуть залечив его, собрал шоблу человек в десять и отправился бить обидчиков. Благо, жили они на соседней Социалистической улице. Хулиганов оказалось человек тридцать, и они мгновенно обратили нас в бегство. Мы бы им дали, когда бы они нас догнали, как это звучит в таком возрасте. Они нас не догнали, но, спрыгивая в процессе бегства с какой-то крыши, я сломал ногу. Прибежал сам не знаю как на сломанной ноге домой и велел матери вызывать скорую помощь. Жутковатый врач скорой сказал, что я проваляюсь годика полтора, но на деле все свелось к полутора месяцам. Правда, я с тех пор перестал расти, о чем не устаю горько сожалеть, но, возможно, виноват в этом вовсе не перелом. Что же касается моего обидчика с кастетом, то его через пару месяцев посадили за изнасилование, а защищала его в суде — жизнь богата на такие совпадения, — разумеется, моя мать.

Самое забавное, что, помня всю эту историю и многое другое в деталях, я начисто забыл, какую ногу сломал. «Перелом голеностопа» — это я помню, но вот на левой ноге или на правой? Первые годы сломанная нога у меня время от времени побаливала, боль я запомнил, а ногу нет. Лет пять назад я заболел (к врачу так и не сходил), очевидно, подагрой и сейчас во время приступов испытываю запомнившуюся боль (у меня четкое ощущение, будто я ступаю на сломанную ногу) — но то в левой, то в правой ноге попеременно.

Одаренность шахматиста — материя загадочная. Складывается одаренность из целого ряда чисто человеческих и специфически шахматных способностей, но природа последних опять-таки представляется таинственной. Глядя на шестилетних малышей, опытный тренер сразу же понимает, кто из них одареннее остальных, — а вот играть тот может на данный момент хуже всех. К тому же полная реализация заложенного в тебе дара — нечастый, даже, скорее, весьма редкий случай.

Как правило, на одном и том же (порой довольно высоком) уровне оказываются талантливый лентяй и целеустремленная посредственность; отсутствие фантазии компенсирует психологическая устойчивость, слабую память — предельная собранность за доской, недостатки стратегического мышления — фанатизм подражателя и так далее. И, напротив, беспорядочный образ жизни, широко понимаемая слабохарактерность, робость перед соперником — перед любым соперником — низводят талант на уровень заурядного игрока. Но не все так просто. Пьяница может оказаться фанатиком, трус — преодолеть слабость целенаправленной подготовкой, отсутствие феноменальной памяти — обострит интуицию; достоинства и недостатки парадоксально переходят друг в друга; шахматная одаренность (не говоря уж о занятии шахматами как таковом) постоянно пребывает в опасной близости от душевного заболевания…

Втягиваясь в игру — в детстве или, самое позднее, в отрочестве, — об этом не думаешь: тебя пленяет «волшебный мир шахмат», тебе нравится бескровно побеждать соперников, тебя манит жизнь профессионала (хотя на самом деле хлеб шахматного профессионала горек) — и вдруг в какой-то момент выясняется, что ты не хочешь и не умеешь заниматься ничем иным. Или в обратной последовательности: не умеешь и не хочешь. Не будучи чемпионом ни мира, ни страны, ни мало-мальски крупного города. И даже если ты чемпион, то через пару лет перестанешь им быть — ослабеешь сам или «взойдут иные имена». Причем, в отличие от многих других областей жизнедеятельности, бегство в мир иллюзий тебя не спасет: ты можешь, конечно, всю жизнь воображать себя гением (или самое меньшее — несостоявшимся гением), но за доской тебе будут доказывать, что твой номер шестнадцатый. Или, как в моем случае, тринадцатый.

Но есть еще одно немаловажное обстоятельство. Шахматная одаренность складывается, на мой взгляд, не только из некоего комплекса не поддающихся дефиниции способностей, но и из отсутствия ярко выраженных способностей на иных поприщах. Гроссмейстер Тайманов — посредственный пианист, гроссмейстер Смыслов едва ли смог бы стать профессиональным певцом (что ему внушают льстецы), великий Ботвинник, занявшись разработкой компьютерных программ, немало потешал и математиков, и программистов, великий Ласкер сочинил бездарную пьесу в стихах и, услышав о том, что она принята к постановке, тут же зевнул мексиканцу Торре элементарную «мельницу». Шахматная одаренность — при всем несходстве реализации — сродни поэтической: она столь же антиутилитарна, столь же — на сторонний взгляд — смехотворна, она лишь внешне чарует и захватывает, а на самом деле насильно вгоняет человека в заведомо маргинальное, заведомо изгойское ремесло. И точно так же ремесло — если от него, как Поликрату от перстня, не удается избавиться — неизбежно оборачивается судьбою.

В этом смысле я сочиняю, разумеется, мемуары Колобка — и от дедушки ушел, и от бабушки… Другое дело, что ушел недалеко, а съедят все равно непременно…

С шестнадцати лет начались стихи — а Каисса (так зовут музу шахмат) не терпит измен. Нет, она не отвернулась от меня, но перестала возлагать хоть малейшие надежды. Даже если ранее возлагала, что само по себе гадательно. Хотя еще довольно долгое время я не понимал, что впал в немилость, и продолжал на что-то надеяться. Играл за сборную университета, бесконечно куда-то (в основном безуспешно) отбирался, время от времени планировал, став сначала мастером, заняться шахматами снова всерьез… Но я уже понимал — никуда не денешься, — что талант мой, при самой лестной самооценке, — вполне дюжинный, что чемпионом мира мне в любом случае не стать, и поэтому поленился стать даже мастером. Что — чисто объективно — и явилось бы для меня «потолком».

В двадцать с небольшим я окончательно утратил шахматные амбиции и на несколько лет бросил шахматы, а когда вернулся к ним в тридцать, то вернулся уже в ином качестве — для чисто любительского времяпрепровождения и для иронического самопознания. Теперь я смеялся над своими чисто человеческими слабостями, вновь и вновь дающими о себе знать в поединке за доской, смеялся над неколебимым ощущением собственного превосходства над любым соперником, смеялся над скоропалительностью оценок и решений — в девяноста случаях из ста правильных, но и десяти процентов ошибочных с лихвой хватало на то, чтобы меня обыграли десятилетний мальчик (правда, будущий гроссмейстер) и даже четырнадцатилетняя девочка.

Но бог бы с ними, с юными дарованиями, — меня теперь постоянно обыгрывали тупые люди, безнадежно тупые (в том числе и те — или такие, — кого я раньше «лупил под ноль»), — и эту чашу я считал для себя обязательным пить и пить. Был тут еще один аспект: при всей унизительности моей нынешней шахматной «карьеры», происходящее казалось мне справедливым, а именно справедливость и была тогда — в конце семидесятых — главным дефицитом. И в стране, и в моей личной судьбе. Видя, что я ни на что не претендую, шахматисты разных поколений любили меня, терпеливо сносили — атавистические в данном случае — остроты и насмешки. И это тоже контрастировало со всем происходящим вне стен шахматного клуба. Гротескное совпадение произошло весной 1979 года, буквально в одни и те же дни.