Книга Тайна в его глазах - Эдуардо Сачери
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Старик открывает пакет с папками двумя уверенными движениями знатока своего дела. Оставляет моток ниток в стороне, чтобы завязать пакет заново, когда посетитель закончит. Выбирает из стопки нужное дело — три плотно прижатые друг к другу белые папки, аккуратно раскладывает их на деревянном столе и пододвигает стул:
— Вот, я вас оставлю. — Голос его шуршащий, даже какой-то «острый»; это голос человека, решительно углубляющегося в старость. — Когда закончите, оставьте как есть. Я приду и уберу. — Он направляется в сторону темного коридора, затем останавливается и оборачивается, словно вспомнил что-то: — Чтобы выйти отсюда, продвигайтесь по диагонали, на каждом перекрестке поворачивайте один раз направо, потом один раз налево, и так до конца. — Он сопроводил свое объяснение медленным жестом. — Если услышите шум, не беспокойтесь, эти чертовы крысы, они всюду. Уже не знаем, что делать: яд, ловушки… все испробовали. Каждый день вытаскиваю кучу мертвых. Но их каждый день только прибавляется. Но вас они не тронут. Они не любят света.
— Спасибо, — ответил Чапарро, но старик уже повернулся спиной и исчез в глубине коридора.
В методичной сшивке листов дела Чапарро узнает руку эксперта Пабло Сандоваля; и каждый раз, когда что-то о нем напоминает, Чапарро начинает скучать. Самый лучший сотрудник, с которым ему довелось работать. Быстро учился, превосходно работал, обладал невероятной памятью. Момент. Всегда, когда о нем вспоминает, Чапарро ловит себя на том, что поступает несправедливо. Вначале он вспоминает о нем как о превосходном сотруднике. И это неправильно. Не потому, что это воспоминание ложное. Конечно, он был лучшим из тех, с кем Чапарро работал. Но чтобы быть справедливым, нужно сказать: Пабло Сандоваль, кроме того что был исключительным подчиненным, был еще и хорошим другом.
Единственная предосторожность, которую должен был соблюдать Чапарро, когда они работали вместе, заключалась в том, что в конце рабочего дня, на закате, когда Сандоваль собирал свои вещи и прощался со всеми «до завтра», нужно было подождать несколько минут и выглянуть в окно Секретариата. Если Чапарро видел его, переходящим Тукуман в сторону Кордобы, все было в порядке: его подчиненный направлялся домой как порядочный муж и гражданин. Если же проходило несколько минут и Сандоваль не появлялся в этом направлении, Чапарро готовился к худшему, потому что его помощник направлялся в метро, чтобы добраться до грязных баров Пасео Колон, с единственной целью — напиться до потери сознания. В таком случае его шеф закрывал окно, звонил жене Сандоваля, чтобы предупредить, что ее супруг вернется несколько позже и что он сам его проводит. Она вздыхала, благодарила и вешала трубку.
Он работал еще некоторое время, пока не становилось темно. Потом выходил через дежурный выход на Талькауано, что-то перехватывал в кафе на Корриентес. До полуночи ловил такси до Бахо и просил его останавливаться около двух или трех уже хорошо знакомых баров. Когда он находил Сандоваля, клал руку ему на плечо, рылся в его карманах, чтобы проверить, осталось ли хоть что-то, чтобы заплатить за последние рюмки, если не хватало, докладывал из своих. Потом загружал его в такси и вез домой. Когда они останавливались напротив его дверей, жена выходила встречать и настаивала на оплате за такси. Чапарро не сопротивлялся, потому что это было бы все равно что нарушить некое негласное соглашение между ней и Сандовалем. Поэтому он ограничивался только тем, что выгружал его и бросал у входной двери, где эстафету принимала жена, если только состояние мужа не было совсем жалким и Чапарро не приходилось тащить его до кровати. Она ему грустно улыбалась и прощалась с «тысячью благодарностей».
На следующий день Сандоваль не выходил на работу. Но через день появлялся, с огромными мешками под глазами и потерянным видом. Когда он был в таком состоянии трезвости, Чапарро знал, что работать, как обычно, он не может. Он был бесполезен, словно спиртное уничтожило все записи в его памяти и выпрямило все извилины в мозгу. Тогда он сажал его подшивать дела. Без слов он клал на его стол белую нить, штопальную иглу, и тот сам направлялся к соответствующей полке и с довольным видом начинал процесс архивации. С жестами хирурга, с расслабленностью артиста и с церемонностью церковного служки, Сандоваль был совершенным переплетчиком. Когда он заканчивал дело, каждая из частей походила на том энциклопедии. Через три или четыре дня, когда депрессия проходила, Сандоваль сам подходил к Чапарро и возвращал иголку с ниткой, как бы выписывая себя после курса терапии.
Он умер в начале восьмидесятых, пока Чапарро был в Сан-Сальвадор де Хухуй. Выразить соболезнования вдове и отдать последние почести самому Сандовалю — всего этого было достаточно, чтобы заставить Чапарро прилично потратиться на билет на самолет и присутствовать на похоронах, наплевав на группу убийц, которые, пока его искали, успели замочить по ошибке несколько человек.
Теперь, когда прошло уже почти двадцать лет, Чапарро в задумчивости забывает, зачем он сюда пришел, и натягивает одну из нитей, сшивающих дело. Пробует — она все еще упруго натянута. Словно Сандоваль оставил хорошо продуманное послание, чтобы Чапарро вспомнил о нем как об одном из действующих лиц этой истории, которую он теперь задумал рассказать. И как напомнил!
Чапарро улыбается, подумав о том, что Сандоваль и его бесплотный дух оценили бы эту последовательность пустяков, это мимолетное воскрешение, этот незначительный штришок, эту деталь, одну из многих. Именно из таких деталей и складывалось уважение Чапарро к покойному другу, уважение вполне им заслуженное, и сейчас, два десятилетия спустя, стоило только Чапарро вступить на кривую дорожку воспоминаний, как чувства его вспыхнули с новой силой.
Чапарро вытаскивает первую часть дела и приближает ее к лампе. На нижней части обложки записано черным маркером «Лилиана Эмма Колотто, простое убийство» и данные Суда. На другой части обложки записано «Исидоро Антонио Гомес, квалифицированное убийство, статья 80, параграф 7 Уголовного кодекса». Открывает папку и, не заостряя ни на чем конкретном внимания, погружается в те же самые описания действий полицейских, в те же самые свидетельские показания, в те же самые результаты лаборатории, которые он пролистывал в 1968 году, когда ему приказали закрыть дело за отсутствием проходящих по нему подозреваемых, а он стоически прикинулся дураком.
Переворачивает несколько страниц. И хотя почти сразу же жалеет, но не может удержать себя от того, чтобы не взглянуть на фотографии места преступления. Тридцать лет спустя Лилиана Эмма Колотто де Моралес продолжает лежать на полу в спальне, брошенная и беспомощная, с широко раскрытыми глазами и замершим навсегда взглядом, с фиолетовым следом на шее. Чапарро чувствует тот же стыд, что и в день убийства, потому что все еще помнит вожделенные взгляды полицейских, которые топтались вокруг тела, пока Баес не выгнал их всех взашей. И он точно не знает, вызван ли этот стыд похотливыми взглядами или страхом перед болезненным восхищением этим прекрасным телом, которое только что перестало жить, но на которое хочется смотреть и смотреть.
