Книга Поскольку я живу - Марина Светлая

- Да в интернете их завались. В конце весны в тур соберемся – на билбордах развесят. А тут эксклюзив. Специально для тебя.

Отец вздохнул. Это хорошо было слышно в трубке.

- Я правильно понял, что ты в Одессе? – спросил он после паузы.

- Я у Милы. У нее сердце, в больнице лежит.

- Ясно, - Дмитрий Иванович снова помолчал. – Долго пробудешь? Может, встретимся? Я давно тебя не видел.

«Давно не видел» – это со времен клиники ХэлсКеа в Торонто. Иван провел в ней несколько долгих месяцев, прежде чем почувствовал себя способным хотя бы попытаться снова жить самостоятельно. И в ту пору был совершенно беспомощен. Изо всех знакомых лzAvh07L3иц видел тогда только отца, не позволяя другим приближаться к себе, пока находился в больнице. Когда после выписки Дмитрий Иванович обустроил ему квартиру в Саммерхилле, Иван попросил уехать и его, надеясь, что станет легче – без живых напоминаний о прошлом должно же быть легче.

Он был благодарен за все, но отчуждение так никуда и не делось. А ведь он честно пытался.

- У меня запись нового альбома горит, - проговорил Мирош. – Потому я постараюсь побыстрее все закончить и уехать.

- И полчаса не найдешь?

- Па, ну что можно успеть за полчаса?

- Ладно, я понял. Не настаиваю, - отец снова помолчал. Весь их разговор состоял больше из пауз, чем слов. – Я очень горжусь тобой. Не пропадай совсем, звони хотя бы иногда.

- Ну видишь же. Радую снимками, - с горьким смешком ответил Мирош. – Скоро буду в Берлине. Ты бывал в Берлине?

- Доводилось. Красивый город.

- Красивый город, - отзвучало эхом. – Ладно, ты извини… Не знаю, что на меня нашло.

- Бывает, - усмехнулся Дмитрий Иванович. Говорить больше было не о чем. – Береги себя.

- Ты… ты тоже…

Иван отключился первым. Потому что понимал – еще немного, и он не выдержит. Поплывет. Поедет. А ему это нахер не надо. Покаяния этого не надо. Ни взаимного, ни одностороннего. В конце концов, у каждого своя телега с дерьмом.

Он перевел дыхание и бросил трубку на кровать. Глаза слипались. Теперь уже точно – дождь, ранний подъем, сплошное позитивное общение. На часах было два. И он почти спал. Но вместо того, чтобы прилечь хоть на час и вздремнуть, секунда за секундой вынуждал себя пересиливать эту сонливость.

Шаги по голому паркету – и он снова на кухне. В затаренном им же холодильнике яйца, творог и молоко. Пакет муки – сам оставил в корзине с крупами. Не придумал, куда еще его можно пристроить в этом царстве, где кухонной техникой никто никогда не пользовался.

В глобальном смысле район Саммерхилл не только жить его научил. Район Саммерхилл научил его кое-чему куда более важному. К примеру, готовить. Во всяком случае, для себя.

Потому вместо обеда были вполне приличные сырники с горячим чаем. И просмотр сообщений в мессенджерах. Ничего глобального и ничего серьезного, кроме Таранич, в половине двенадцатого приславшей восторженное: «Я ее выбрала! Тебе понравится!»

И смайлик с чертенком. Чокнутая баба. Впрочем, Ивану везло на чокнутых баб по жизни.

Он усмехнулся и быстро набрал:

«Я в тебя верил».

За своими хлопотами, дышавшим в трубку отцом и ранним подъемом о кастинге он забыл напрочь. Но когда рвал когти в Одессу, Рыба-молот отпускала его нехотя, однако с пониманием, что сейчас действительно не каприз. «Потом не жалуйся, что девку тебе не ту подсунула!» - только и сказала она напоследок. «Да мне похрен кого, - ответил ей Мирош-мужик двадцати шести лет от роду, а Мирош-музыкант добавил: - Лишь бы играла прилично».

Сейчас неожиданно оказалось, что больная мать важнее прослушивания и судьбы нового альбома. Берлинского альбома. Его мечты, которая постепенно наполнялась плотью и кровью все в той же квартире, где он распевался, зубрил теорию, готовил и трахал мисс Кларк.

После трех пополудни Иван снова вызвал такси и отправился забирать Милу из клиники. Завез ее домой, накормил остатками сырников и в очередной раз повторил инструкции Тае. Мать показалась ему неожиданно притихшей после утреннего недоскандала. Даже словно бы оробевшей. Видимо, их разговор дал ей некоторую пищу для размышлений. Она переспрашивала у него раз за разом, когда сможет приехать в Киев. Уточняла насчет назначенных препаратов, как если бы всерьез собиралась лечиться. И даже благодарила за помощь. Это было странно и непривычно. В ней будто бы жили два разных человек с двух разных полюсов земли. Но вместе с тем, Иван отдавал себе отчет, что сейчас она едва ли настоящая. Наступил всего лишь период затишья. Такое бывало и с отцом, когда мать бросала пить и становилась шелковой после очередной вспышки.

Напоследок он получил неожиданное приглашение остаться ночевать, от которого отказался.

- Но почему? – похлопала Мила длинными темными ресницами. Неожиданно блеклая после стольких лет, обесцвеченная. Почти прозрачная.

- Потому что не хочу, - легко пожал Мирош плечами, не желая изображать семью. Наелся еще в юности. Взаимной ответственностью и любовью напоказ. Сейчас уже незачем притворяться. Отец давно отошел от политики после перемен в стране и в жизни. И, словно бы радуясь тому, что снял с себя эту удавку, окончательно оставил мать – вплоть до штампа в паспорте. А Иван… даже жил в другом измерении.

Измерении, в которое никого уже не впускал. Оно включало в себя отели, самолеты, инструменты и море – чаще чужое, не свое.

От матери Мирош под неумолкающими каплями дождя, бьющими по крыше такси, уехал на вокзал, за билетом – база железнодорожников легла намертво, в онлайне его приобрести оказалось не под силу даже опытному терпиле. А при всем своем опыте Иван терпилой себя не считал. Однако поезда тоже входили в трехмерное пространство его измерения. Уезжать решил утренним и максимально комфортным, чтобы к обеду быть уже в Киеве. Заодно поинтересоваться, что там за чудо выбрала Рыба-молот.

Бейсболка и здоровенные темные очки скрывали его лицо. Но девушка на кассе все равно узнала. Задохнулась, покраснела. Молоденькая дурочка. И он – идиот. Надо было пристать к соседней очереди. Там дородная тетка под пятьдесят. И имелся вполне себе шанс, что она не в курсе, какая такая «Мета», какой такой Мирош.

Кассирша раскрыла было рот, чтобы что-то восторженно взвизгнуть, но Иван, чуть опустив очки, приставил палец к губам и, подмигнув, едва слышно выдохнул: «Тш-ш-ш». И она, по счастью, поняла. Только, восторженно похлопав ресницами, деловито спросила паспорт и с видом заговорщицы сунула в него пустой листок из блокнота. Сообразительная дурочка. Иван быстро черканул свой автограф и протянул ей его обратно вместе с деньгами за билет. Конспирация, мать ее.

А потом пешком отправился в гостиницу, в которой останавливался всегда, когда забрасывало в Одессу. Скрыл голову под капюшоном куртки. Пусть дождь. Он будет спать. Остаток дня и всю ночь продрыхнет, вконец измотанный и не способный ни думать, ни вспоминать. Так лучше всего. И, уж конечно, гораздо лучше, чем изводить себя мыслями о том, что где-то в этом городе, на этом берегу все еще существует то, что важнее его собственной жизни.