Книга Последнее странствие Сутина - Ральф Дутли

Изобрази труп, приказывает он Кико, который послушно ложится на пол. Затем он накрывает его простыней и обставляет свечками. Притворись, будто ты мертвый. Но смерть пока не позволяет себя рисовать, еще слишком рано. Это хорошо, что ты начал тренироваться загодя. Не так-то просто рисовать смерть. Она тебя не подпускает, видишь ли. Поработай еще с зайцами, фазанами, индюками. Попробуй изобразить их смерть, тогда ты найдешь к ней путь.

По ночам они выбираются наружу, открывают для себя город в бледном свете газовых фонарей. Скудное молоко ночных улиц Вильны. Несмотря на все грязные закоулки, глубокие лужи, испещренные шрамами улицы, на стены, воняющие селитрой, – предвкушение того единственного города, который их ждет. Каждую копейку они берегут ради великой поездки. Бесконечно ретушируют портреты у фотографа. Кремень уезжает первым, в 1912 году. Они завидуют ему, обещают скоро к нему присоединиться. Кико – следующий, несколько месяцев спустя. В этот раз Сутин не предпоследний.

Ему кажется, будто катафалк, оторвавшись от земли, летит теперь над Вильной, этим литовским Иерусалимом, и сквозь прозрачное днище он видит Набережную, Арсенальскую, Антокольскую. Далеко внизу под собой видит он гору Гедими-наса и замок Сигизмунда Старого, костел Святой Анны, и костел Петра и Павла, и часовню у Острой Брамы, он не чувствует головокружения, только удивляется, что ему все так хорошо видно. Даже статую Моисея в соборе Святого Станислава, к которой они часто потихоньку подбирались, чтобы молча постоять перед ней. И он видит три крохотные фигуры, бегущие по улочкам, – студентов-художников Кико, Крема и Хаима. О ты, слияние Виленки и Вилии, литовского Нериса!

И наконец незабываемый момент – доктор Рафелкес, у которого студенты ужинали по пятницам, сует ему в руку деньги на дорогу. Дочурка доктора нашла себе жениха получше, она больше не отвечает на его робкие взгляды. От ненасытного едока, который не знает манер и все время тягостно молчит за столом, нужно деликатно избавиться. В Вильне ему выпишут русский паспорт – 20 марта 1913 года по юлианскому календарю. Он то и дело будет поглаживать его, как хитрую черную кошку.

Ма-Бе, куда мы едем? В Малинов? Падерборн? В Смиловичи? Давай повернем обратно. Только не туда.

Он поворачивает запястье, машет им в пустом пространстве.

Лучше назад в Шинон, к Ланнеграс, куда-нибудь назад, только не туда. Не к месту рождения. Ни одна дорога не ведет туда. Нас там больше нет, даже в воспоминаниях. Там никто никого не ждет.

Улей в центре мира

Как же хорошо ему все видно. Он летит и летит и далеко внизу видит лицо, прижавшееся к окну поезда. Это его лицо. Видит глаза, жадно впитывающие незнакомые пейзажи в кайме паровозного дыма. Ему снова двадцать. Он наконец покинул Вильну весной тринадцатого. Он путешествует в глубинах своей сорокадевятилетней жизни, два дня и две ночи он в дороге, смотрит на огни, танцующие мимо окна. Невиданные ландшафты. Жесткие скамейки, затхлый запах пота и едкий запах мочи из уборной, но при всем том трепетное ожидание, что вот-вот начнется новая жизнь, что в конце пути ждут невероятные чудеса, окрыляет его.

Он голоден, как никогда прежде. Провиант – пара корок хлеба, селедка в газете, соленые огурцы – быстро проглатывается. В руке он сжимает письмо Крема, перечитывает его снова и снова.

Мы живем здесь очень бедно, зато многие говорят по-русски, на идише или по-польски, ты быстро освоишься. Здесь нет казаков, они нас не побеспокоят. Мы будем рисовать! Невзрачный дворец, в котором мы поселились, это просто чудо, он называется La Ruche.

Он снова в Париже, в 1913 году, ему опять двадцать. В улье своей памяти он поднимается чуть выше к моменту своего прибытия в мировую столицу живописи. Ковно, Берлин, Брюссель, торопливые пересадки, будто в полусне, одна лишь цель имеет значение. Прибыв на Северный вокзал, он выпадает из поезда, как из половинок треснувшей скорлупы. Вокруг – гудящий новыми словами мир под названием Париж. Он сразу же принимается искать дорогу, останавливает прохожих, бормочет «ля рюс», тычет пальцем в письмо Крема, и в конце концов его отправляют вниз, под землю. Там он попадает в лабиринт бесконечных переходов, наполненных кислой вонью, и снова решает выбраться на белый свет и идти пешком.

Полуслепой от усталости, он бегает по улицам, боромчет «ля рюс», снова и снова, только «ля рюс». Заблудившаяся пчела, ищущая свой улей. Случайно у него на пути попадается художник, тот сразу все понимает.

La Russe? Какую русскую ты ищешь? Тебе, наверное, нужно в Улей, La Ruche?

Он чертит на ладони, куда ему нужно идти, не на север, не в «Бато-Лавуар», где обосновался Пикассо, он перечеркивает север крестом. Линия жизни на ладони – это Сена, которая делит город на две части, держись все время юга – он разбирает только два слова «момпарнас» и «воширар» – там спросишь, как идти дальше. Он не удивляется, что встретил художника, думает, тут все художники, я теперь в раю живописцев, грязном, пахнущем мочой, с кучами конского навоза на улицах, но все-таки в раю. Он долго плутает по улицам, пока наконец в два часа ночи не оказывается у железных решетчатых ворот.

В его представлении Кико и Крем живут в городе уже целую вечность, хотя он распрощался с ними в Вильне всего несколько месяцев назад. У них громадная фора. Если ты оказался в раю на день раньше, тебя уже не так просто оттуда выгнать.

Крем и Кико радуются, Вильна осталась далеко позади, они добрались до желанной цели. Он еще едва держится на ногах, а его зовут посреди ночи к столу, за которым уже сидят шестеро приятелей и с интересом рассматривают новоприбывшего художника. Едва заняв место, он набрасывается на миску с картофелем, уничтожает все до крошки и просит кусок хлеба. Остальные не успели ничего взять и с грустью смотрят друг на друга.

Это все солитер, бормочет новичок.

Он никогда не бывает сыт. Никогда здесь не видели такого голода. Он будет рисовать здесь еду, хлеб и селедки, умоляя их, чтобы они его насытили. Наконец-то насытили, хоть один раз, навсегда. Чувство голода так и останется запечатленным на заклинаемом холсте. Тощие рыбешки, луковица, сморщенные яблоки, супница и потрепанный артишок, который он подобрал под прилавком на рынке. Еще никогда здесь не видели такого голода.

Где он теперь лежит, на каком старом матрасе, в пятнах, с двумя пружинами, косо выпирающими из обшивки? Последние бедняки квартала Вожирар бросили его на тротуаре, а завшивевшие художники оттащили в свой «улей». Или же он устроился на доске, положенной с вечера между двумя стульями в мастерской Кико? На носилках, задвинутых в катафалк? Он уносится на другую звезду по имени Париж. Его ждут на операцию.

Улей – особый мир, он понял это сразу, когда Крем рассказал ему его историю. Она похожа на сказку. Добрый скульптор Альфред Буше выплывает из облака на карете, которую получил в подарок от румынской королевы в благодарность за изваянный им великолепный бюст Ее Величества. Буше наслышан о жилищах художников, об их содружествах, и знает, чего хочет. Он находит участок земли среди грязных луж в квартале Вожирар. Пустырь, покрытый сорняками, камнями и выброшенным хламом. Такое добро никому не нужно, участок стоит недорого. Только что выиграв гран-при Всемирной выставки, Буше скупает, едва ее начинают демонтировать, фрагменты павильонов, всюду разбросанные балки, доски, скрап, оконные рамы. Из этих обломков мира, из женского павильона, из экспозиций Перу и Британской Индии, сооружает он свой убогий рай для художников и называет его La Ruche, улей. Сердцем Улья становится павильон бордоских вин, металлический каркас которого был спроектирован Гюставом Эйфелем.