Книга Смотри: прилетели ласточки - Яна Жемойтелите

Одновременно ей хотелось поговорить с другим, добрым Вадимом, которого целиком поглотил этот монстр с черным взглядом. Положить голову ему на плечо, обнять и найти слова утешения.

– Завтра справку мне принесешь, – сказал Вадим.

– К-какую справку?

– Из роддома. О том, что ты у них не рожала.

– Разве роддом дает такие справки?

– Захочешь – возьмешь. А не захочешь – мотай тогда к своей мамочке. Замужем побывала, теперь все шито-крыто. Ты ведь для этого за меня замуж вышла?

Не зная, что ответить, потому что отвечать действительно было нечего, Наденька тихонько отправилась в комнату и, каждую минуту ожидая грозного окрика, залезла под одеяло с головой. Если б можно было вот так просто укрыться, спрятаться от самой жизни, если это и есть настоящая жизнь. Она подумала об улитках, которые повсюду таскают за собой свою раковину, укрытие весьма эфемерное, иллюзорное, но все же укрытие. Наденька всегда жалела улиток, которые во множестве выползали после дождя из травы и целеустремленно пытались пересечь дорожку в саду, а Вадим равнодушно давил их подошвами грубых ботинок, не слыша хруста их панцирей. Наденька чувствовала себя сейчас именно как улитка, причем без панциря. Слизняк, которому надеяться абсолютно не на что.

Вадим еще долго сидел на кухне, потом Наденька услышала, как хлопнула дверь, и еще полагала, что он просто вышел покурить на крыльцо, ночи-то светлые, слышен каждый вздох, тишина умиротворяет, успокаивает, глядишь, к утру и отпустит. Однако не отпустило. Наденька провела ночь как на иголках в бесконечном ожидании, что вот-вот послышатся шаги. Ей вроде удавалось провалиться ненадолго в сон, но тут же она вздрагивала и продолжала вертеться в неведении, как жить дальше и стоит ли наутро стучаться в роддом с очень странной просьбой. Нет, конечно, ее же примут за дурочку, наверняка именно так и скажут уже в приемном покое…

Рано утром, не было еще семи, Наденька умылась, допила вчерашний кофе и, наскоро собрав сумку, решила наведаться к маме. То есть мама как раз уехала в санаторий в Минск и просила, чтобы Наденька поливала ее цветы хотя бы раз в неделю. Понятно, что цветы были только поводом, однако Наденька еще так уговаривала себя, что едет поливать цветы, потому что обещала маме. Однако стоило ей повернуть в замке ключ и нырнуть в родную квартиру, как мгновенно нахлынуло такое чувство, что вот наконец она вернулась домой после долгой и странной отлучки, что она сбилась с курса, мотаясь по житейским волнам, и вот только сейчас на горизонте показался материк. Земля, земля!

Она первым делом залезла в ванну и пустила горяченную воду, пытаясь одновременно согреться и отмыться. От чего? От жизни с запахом крепкого табака и старого шкафа, с бытовым матерком для связки слов в предложении и пьяными песнями Петра Николаевича, с грязными трусами под кроватью и пошлой геранью на окне, символом мещанского уюта вкупе с зеленым халатом. Халат, кстати, она оставила на стуле, не намереваясь больше тащить его за собой. Жалко было только посылочный ящик с кофточками. Может быть, не поздно будет еще забрать его при случае, как и сапожки, которым удалось пережить зиму в приличном еще состоянии, в отличие от нее.

Телефон она выдернула из розетки. Кофе у мамы не обнаружился, зато нашлась початая бутылка водки. Наденька опрокинула стопку, закусив соленым огурцом, и, как была, в банном халате, запахнув поплотней темные шторы, завалилась спать. Ей снилась мама. Как будто бы она привезла Наденьке из Минска целую кучу обуви – туфель, полусапожек. Очень хорошей обувки, только все по одному башмаку, пары не подобрать. Проснулась Наденька за полдень. Увидев в зеркале свое слегка опухшее лицо, долго втирала в щеки увлажняющий крем, попутно думая при этом, что любовь должна непременно что-то привносить в жизнь, что-то хорошее, как свет и тепло, к чему можно тянуться руками, как ребенок тянется к матери, потому что она излучает тепло и свет. А для нее, Наденьки, пока что состоялись только тоска и боль, боль и тоска – вот все, что вынесла из любви, такой урок. Сжав пальцами виски, она поморщилась. Память упорно подсовывала образы и слова, которые только усугубляли тоску и боль. И так казалось, что внутри нее ничего иного и не осталось, кроме этой отвратительной тоски по несбывшемуся, то есть когда стало окончательно понятно, что не стоило и надеяться, строить в уме романтические иллюзии по поводу какого-то счастья. Она выходила замуж, пытаясь освободиться от детства, отравленного ложным стыдом быть самой собой, странными наставлениями вроде «будь хитрей». Что значит «будь хитрей»? Обманывай, недоговаривай, притворяйся? Но ведь Вадим так именно и думал о ней, что она обманывает, притворяется. В чем тогда состоит правда этой самой жизни, если ты все равно окажешься виноватой даже в том, чего не делала и даже мысли не допускала?

Накрасив глаза, Наденька решила прогуляться до магазина, потому что в холодильнике была только вечная мерзлота и более ничего, а в животе подсасывало. Схватив авоську, она долго, выверяя каждый шаг, спускалась по лестнице, думая при этом, что ведь еще не поздно сказать, что она просто съездила к маме полить цветы. Можно дойти до магазина, купить чай, молоко и хлеб, а потом вернуться на Старую Петуховку как ни в чем не бывало и сделать вид, что ничего не случилось. Подумаешь, поссорились, всякое бывает. Обыденно и жестоко. Даже слишком жестоко, вот в чем дело. Наденьке вспомнился эпизод из детства, когда ее в магазине вдруг обвинили в краже, потому что в ее сумочке обнаружилась расческа, только что купленная в соседнем универмаге. А чек она не сохранила, и, как назло, в этом магазине продавались точно такие же расчески по девятнадцать копеек. Вызвали милицию, и слава богу, что кассирша универмага Наденьку вспомнила, сказала, что да, эта девочка сегодня купила у них расческу. И кассу проверили в магазине, и ревизия показала, что все в порядке. Правда, никто так и не извинился. И тетка, которая обвинила Наденьку в краже, только повторяла в сторону: «Ну, в жизни всякое бывает», кривя накрашенный рот и пытаясь не поднимать глаза. И вот теперь Наденька переживала примерно такое же ощущение, что ее незаслуженно обвинили в страшнейшем преступлении. Только теперь не было кассирши, которая бы за нее заступилась. Рядом вообще просто никого не было. Никого.

У подъезда Наденька встретила соседку, которая дежурно спросила: «Как мамочка?»

– Мама уехала в санаторий, – коротко ответив, Наденька постаралась поскорее слинять, дабы избежать лишних расспросов. Ей показалось, что соседка посмотрела на нее с осуждением. То ли потому, что Наденька бросила в одиночестве «старую больную мать», то ли потому, что теперь бросила мужа, как будто это было написано у Наденьки на лице.

Магазин встретил откровенно печальной витриной, которая давно никого не зазывала и никого уже не ждала. Наденька обратила внимание, что с витрины исчез плакат, на котором в небе красовался огромный ломоть сыра, а снизу на него, облизываясь, глядела ошалевшая мышь. Плакат был в витрине всегда, сколько Наденька помнила себя, однако настоящего сыра в магазине так и не появилось, а мышь повесилась, разочаровавшись и устав от бесконечного ожидания. «А я еще могу шутить», – с удивлением отметила про себя Наденька.