Книга Белый танец - Рита Навьер

Спорили, причём ожесточённо, что будем ставить. Только Ракитина, единственная, сидела на последней парте (мы все сгрудились на первых), в обсуждениях не участвовала и показательно скучала. Спасибо хоть не ушла.

Перебрали, наверное, половину классиков. И, в конце концов, надумали поставить спектакль по гоголевскому «Вию».

Вдохновив народ, сам я тоже потом помалкивал. Но как только кто-то заикнулся про «Вия», вдруг встрепенулся и поддержал:

– Отличная идея! Это будет зрелищно.

Девочки сразу загалдели, кто будет Вием, кто – панночкой, кто – Хомой… А я уже знал, кто будет панночкой. Роли остальных меня не очень волновали.

– Ракитина, – позвал я.

Все тотчас смолкли, оглянулись на неё.

– Готова приобщиться? – спросил, стараясь подавить волнение в голосе.

– К чему? – отозвалась она с кривой усмешкой.

Как же она всё-таки выводит меня из себя! Ну почему нельзя разговаривать нормально? Без этих вот гримас и ухмылок.

– Я предлагаю вот что, – это я уже говорил не ей, а остальным, но так, чтобы она тоже слышала. – Роль панночки отдадим Ракитиной.

Её лица я не видел, даже не смотрел на неё, но отчётливо различил короткий возглас за спиной. Да, Ракитина, будешь панночкой и попробуй только откажись.

– А почему она? – обиженно спросил кто-то из девчонок.

– А Танька, кстати, похожа на неё, – вместо меня ответил Юра Сурков. – Ну… из фильма. Видели же?

– Ага, такая же чокнутая, – поддакнул Валовой, выкатив глаза и вскинув руки.

Кто-то прыснул.

– На себя посмотри, шут гороховый, – раздалось из-за спины.

Она приближалась. Я не оглядывался, но странным образом чувствовал. И ещё чувствовал, как волоски на загривке почему-то становились дыбом, а сердце стремительно учащало бой.

Ракитина подошла, встала передо мной, лицом к лицу.

– Это обязаловка? – спросила.

Я сглотнул, катастрофически краснея.

– Для тебя – да, – выдавил севшим голосом.

– И за что мне такая честь?

– Подумай сама, может, сообразишь, – буркнул я.

– Куда уж мне, – вдруг вспыхнула Ракитина.

Растолкала всех и выскочила из кабинета. Тут меня заусило. Я бездумно двинулся следом, нагнал её в коридоре.

– Стой, Ракитина.

Она неслась на всех парусах, но всё же остановилась и обернулась, хоть и не сразу, но медленно, даже лениво. Ещё и лицо такое скроила... недовольное, короче. Выпендрёжница несчастная.

– Чего тебе, комсорг?

– Вернись в класс, – сказал я, подходя ближе.

– А если нет? – прищурилась Ракитина. – Силой потащишь?

– Надо будет – потащу.

– Ну-ну, – она усмехнулась. – Не надорвись.

Я вспыхнул ещё больше и стал, наверное, похож на синьора-помидора. А она вдруг перестала усмехаться и, вздохнув, как-то устало произнесла:

– Вот что ты ко мне прицепился, комсорг?

Я опять злился. На себя – за то, что пасую постоянно перед её насмешками. И на неё – за эти самые насмешки, за то, что свалилась мне на голову, когда никто не просил.

– Да нужна ты мне больно. Думаешь, ты мне или ещё кому-то хуже делаешь? Тебя же исключат из комсомола. И что потом? Ты же не в один вуз не попадёшь. После той твоей выходки тебе пошли навстречу. Дали шанс. Последний шанс. Хотя кому охота с тобой возиться?

– Ну так не возись, – теперь она смотрела гневно, как будто я хоть слово неправды сказал. – Кто заставляет?

– Эльвира заставляет. Или забыла про собрание?

– Не забыла, – прошипела Ракитина.

– Ну тогда должна помнить, что тебя велено взять на поруки. Мне – велено. Я этого не просил и не хотел. Но вот беру, как могу. А если тебя это не устраивает, надо было тогда, при Эльвире, всё высказать, а не помалкивать и не стоять побитой овцой.

Ракитина вскинулась, раздула ноздри, прожгла гневным взглядом. Но почти сразу взяла себя в руки и опять противно усмехнулась.

– Бедный, бедный комсорг, заставили его…

– Спасибо, Ракитина, за сочувствие. Я до глубины души тронут, – перебил я её, затем твёрдо добавил: – Вернись в класс. Потому что у тебя два варианта: или ты участвуешь в спектакле, или мы сейчас идём к Эльвире, и ты ей прямо говоришь, что отказываешься…

Ракитина стрельнула в меня убийственным взглядом, но в кабинет вернулась.

С нашим появлением разговоры стихли. Девчонки воззрились на Ракитину, как мне показалось, с недовольством и с любопытством.

– Значит, всё-таки она? Ракитина – панночка? – спросила разочарованно Даша Кузичева.

– Володя, ну правда… – подала голос Оля Архипова. – А почему она? У неё же по литературе всё плохо, с двойки на тройку перебивается. Она же не сможет… только опозорит нас.

– Ой, ну куда уж мне, – повторилась Ракитина. – Запомнить несколько фраз – это же посложнее ядерной физики будет.

– А кто будет Хома Брут? – перевела разговор, смутившись, Оля.

– Валовой! – предложили хором.

– А Фоменко – Вием.

Андрей Фоменко, парень угрюмый и полный, не стал спорить против своего назначения, радости тоже не выказал. Только коротко кивнул, мол, ладно, надо так надо.

Дальше обсуждали уже костюмы, декорации, кто за что отвечает. К Ракитиной больше никто не цеплялся, она тоже спокойно сидела, никого не трогала, выжидала, когда можно будет уйти.

Глава 17. Володя

Репетировали мы в актовом зале, где, собственно, и предстояло выступать меньше, чем через пару недель.

Каждый день после уроков наши собирались на сцене, твердили заученные строки. Сначала без костюмов и декораций, сидя кружком на стульях, читали по очереди. Просто выразительно отчитывали текст с листа, запоминали, кто за кем. Потом уже наизусть.

Затем постепенно стали обрастать и реквизитами.

Галя Бакулина на нескольких огромных ватманах нарисовала мазанки, плетённые заборы с нанизанными горшками, кое-какие церковные атрибуты, в коих я не смыслил совершенно. Её картинки наклеили на каркасы из плотного картона, чтобы на сцене вся эта красота стояла и не заваливалась.

Да и остальные постарались – приволокли кто что сумел найти дома в закромах: старые тужурки, бабушкины платья, робы, необъятные заношенные штаны, рубахи.

Даша Кузичева принесла закопчённый канделябр на пять свечей – где только раздобыла такой антиквариат? Ну и ещё всякое по мелочи.

Ракитина на репетиции тоже оставалась и даже свои слова удосужилась выучить, вот только двигалась по сцене и произносила реплики с таким лицом, будто великое одолжение всем делает.