Книга Живи и радуйся - Лев Трутнев

– Плащ из военной накидки переделан, самошитка, спекулируешь…

Я ничего не ответил, но сторожился: в любой момент такие вот праведники могли разыграть балаган, поднатравить снующих мимо озлобленных на торгашей людишек – отнимут плащ, тогда ищи-свищи их, зови заступников. А их, заступников, не больно найдешь. Раза два я видел в толпе милицейскую форму и все. Неспокойный настрой начал гасить мою уверенность в себе, в успех… Тут-то и заинтересовался плащом молодцеватый на вид мужик.

– Откуда плащ? – Он потрогал ткань, поглядел зачем-то швы.

Я сразу почувствовал, что дядька этот не простой, с тайностью.

– Купил здесь же по весне, – как можно спокойнее ответил я, помня наказ тети Таси, – деньги понадобились срочно – продаю.

– Сам откуда?

– А вам зачем? – держал я голос.

– Интересно. Плащ хотя и сшит добротно, но кустарно, на дому.

– Ну и что? Какая мне разница, кто его сшил? Я, когда покупал, не спрашивал.

– Разница есть. Тут спекулянты этим занимаются. А то дело незаконное, подсудное. Небось знаешь? Документы есть?..

Чем больше наседал на меня этот уверенный в себе мужик, тем сильнее охватывала меня тревога.

– Я из деревни, несовершеннолетний, какие документы?

– Что, в деревне покупателя не нашлось на такой плащ или в районе, сюда ехал. Не далековато ли?

Откуда-то из потока людей вынырнул милиционер и к нам.

– Забирай и этого, Углов, будем разбираться. – Настырный дядька вынул из кармана документ, мелькнул им перед глазами. – Лейтенант Ивлев, ОБХСС…

Слабина давно гнула мне колени, а тут вовсе дрожь плеснула по телу, как маком обсыпала.

– За что? – все же не уронил я голоса.

– Там разберемся. – Он махнул рукой, а угодливый милиционер крепко взял меня за локоть.

– Пошли!

Вырваться от этого безусика было не сложно, и вряд ли бы в такой толпе они меня поймали, да плащ чужой не бросишь, что потом говорить? Ведь не поверят. И я покорно шел рядом с милиционером, и оглядывались на нас люди, и вместо боязливого озноба стал гнуть мне голову стыд – будто вора заграбастали…

В какой-то будке на два окна сидел за столом еще один служитель закона в офицерской форме. Через перегородку, за решетчатыми дверями, в тесной коморке, маячили два мужика и женщина.

Выслушав доклад младшего, офицер приказал:

– Этого тоже в отделение до выяснения личности…

После его слов я отчетливо понял, насколько все серьезно, и дух перехватило от тревожных мыслей вразлет. Воображение запрыгало по мрачным картинкам. Но еще была слабая, как отсвет зари, надежда, что все образуется и не нужно преждевременно давить самого себя.

– Так еще улов будет, – потянул разговор тот молоденький милиционер, который привел меня. – Ивлев там с Сироткиным по рядам чешут.

– Куда мне их набивать? – вскинул хмурый взгляд старший. – Друг на друга? В КПЗ места побольше…

Брякнул засов, скребанул по нервам звук открываемой железной двери.

– Выходите! – скомандовал милиционер тем, в каморке. Первой вынесла за порог откормленное тело густо раскрашенная женщина и, даже не взглянув на меня, что-то стала говорить офицерику.

– Идите, идите! – властно махнул он рукой. – Не то еще кое-что припишу к протоколу.

Двое мужиков средних лет, угрюмые, нечесаные, лишь мельком окинули меня взглядом исподлобья, шагнув мимо. Один из них, что покрупнее, был с перевязанной головой, другой – худенький, робкий, в порванной рубахе и таких же изношенных до крайности штанах.

То же хмурое небо, ветер, прохлада, и наше шествие по тротуару широкой улицы: по двое – впереди низкорослые мужики, за ними я рядом с дамой с накинутым на руку плащом, сзади – милиционер. Снова гнул голову стыд, и снова появилась мысль о побеге. Но, привыкший к честности, я назвал свои подлинные данные при опросе – найдут, если что. Мне, может, ничего и не будет за этот поступок, а сколько кривотолков начнется в деревне, если милиция наедет с розыском?! Опять матушке в кручину, деду – в стыд, а самому в злую отмазку перед друзьями, перед Катюхой – попробуй отмыться от наветов… И шел я, горбясь, теряясь в налете противоречивых мыслей, не глядя по сторонам, мало что замечая. А мысли сходились к одному: рассказать все как было на самом деле. Иначе и простой запрос обо мне в деревню не останется тайной. Он наверняка придет к Хрипатому – тот не утерпит, поделится новостью с Лизой Клочковой, а если и не поделится, она сама, на правах секретаря, может прочесть то послание из любопытства. Носить за душой такую щекотливую тайну Лиза вряд ли сможет. Дойдет шальная весть и до матушки, что тогда? Я даже вздрогнул от того возможного горя, которое свалится на мать. А если сознаться?.. Тогда я, выгораживая себя, подставляю под удар Мамриных. Это же внезапный обыск! А что там у них в доме – неизвестно. Я мельком видел в комнате тети Таси большую швейную машинку с ножным приводом. Если сопоставить слова «обхссесника» о плаще самошитке, о спекуляции, с наличием этой машинки в доме, достатком хозяев, просьбой ко мне, то вывод ясен: тетя Тася в самом деле занималась надомным шитьем. Вдруг у нее не один этот плащ, что у меня на руке в готовности, а есть еще? И не только плащ? Тогда тюрьма… Жгучей крапивой ошпаривали душу эти мысли, шли в разрыв с рассудком. Но как после жить с занозой предательства? Как осветлить сердце? Как честно смотреть добрым людям в глаза, зная за собой подлость? Нет, не бывать тому…

В жесткой казни самосознания прошли те пятнадцать-двадцать минут, пока двигались мы до отделения милиции. А там и вовсе тьма-тьмущая – будто мы и не люди…

Злополучный плащ у меня тут же забрали как вещественное доказательство и, ссылаясь на то, что нужный для собеседования человек пока отсутствует, заперли нас троих в небольшую, в одно окно с решеткой, камеру. Вдоль нее возвышались над полом низкие нары, в углу небольшая деревянная шайка, как позже выяснилось – параша.

Хлопнула обитая жестью дверь, и мы остались втроем – крашеную даму увели в другую камеру. Тут и тиснула под ложечку голодная судорога – с самого утра на тарелке супа и стакане чая, даже предполагаемых пирожков не успел я купить.

Два нелюдимых мужика тут же улеглись в угол, рядом друг с другом, а я остался пялиться в окно, захмуренное низкими тучами, и такая пронзительная тоска стиснула сердце, что глаза защипало. Деревня нарисовалась в солнечном отсвете, роща, озеро… И роднее родного отзвучилось это видение в душе, даже ноги сделались непослушными, ослабли, и опустился я на голый пол в безисходности мыслей и чувств. С час сидел я так, изводясь в отчаяньи, держа в светлости дух лишь воспоминаниями, потом вскочил и стал стучать сапогом в окованные двери.

– Зря обувку рвешь, парень, – вдруг отозвался тот, с перевязанной головой. – Ложись лучше и спи. До утра про нас никто не вспомнит.

– А как же есть-пить? – Я обомлел – окошко еще светилось дневным светом и по прикидке было пока не больше четырех часов дня.