Книга Другая история литературы. От самого начала до наших дней - Дмитрий Калюжный

Уже совсем другую картину Рима дает нам Ювенал, живший более чем двумя столетиями позже Вергилия (II век н. э.):

Тот, кто в Тренесте холодной живет, в лежащих средь горных,

Лесом покрытых кряжей Вольсиниях, в Габиях сельских,

Там, где высокого Тибура склон, – никогда не боится,

Как бы не рухнул дом, а мы населяем столицу

Все среди тонких подпор, которыми держит обвалы

Домоправитель: прикрыв зияние трещин давнишних,

Нам предлагают спокойно спать в нависших руинах.

Жить-то надо бы там, где нет ни пожаров, ни страхов.

Укалегон уже просит воды и выносит пожитки,

Вот задымился и третий этаж, а ты и не знаешь.

В соответствии с нашей синусоидой это конец XIV – начало XV века, последние десятилетия существования Византийской империи. Рим еще не входит в состав Священной Римской империи, он – византийский. Городу почти полтораста лет. Уже много построено здесь знаменитых «древних» сооружений из мрамора, простой же люд теснится по-прежнему в Риме земляном и кирпичном, пусть даже и в трехэтажных домах, по свидетельству Ювенала. (Сравните с описаниями Петербурга у Гоголя, сделанными через 130–140 лет после основания новой столицы России.) То, что пишет Ювенал о Риме, аналогично многим описаниям средневековых городов, разница только в хронологии. Не пора ли ее поправить?

Большая часть больных умирает у нас от бессонниц;

Полный упадок сил производит негодная пища,

Давит желудочный жар. А в каких столичных квартирах

Можно заснуть? Ведь спится у нас лишь за крупные деньги.

Вот потому и болезнь: телеги едут по узким

Улиц извивам, и брань слышна у стоящих обозов, —

Сон улетит, если спишь ты как Друз, как морская корова.

Если богач спешит по делам, над толпы головами,

Всех раздвинув, его понесут на просторной либурне;

Там ему можно читать, писать или спать по дороге, —

Ежели окна закрыть, то лектика и дрему наводит;

Все же поспеет он в срок; а нам, спешащим, мешает

Люд впереди, и мнет нам бока огромной толпою

Сзади идущий народ: этот локтем толкнет, этот палкой

Крепкой, иной по башке заденет бревном иль бочонком;

Ноги у нас все в грязи, наступают большие подошвы

С разных сторон, и вонзается в пальцы военная шпора.[90]

Это время, когда, как сообщается в книге М. Гаспарова, «сенатор Фабий Пиктор… пишет на греческом языке и для греческих читателей первый обзор римской истории, выставляя на вид троянское (византийское) происхождение, исконную доблесть и высокие цели Рима». Правда, историк полагает, что речь идет о II – начале III века. Для нас же здесь важно, что на уровне линий № 6–7 (XIV–XV реальные века) «город (Рим) обстраивается греческими храмами, учреждает новые пышные празднества по греческому образцу…» и что «Все поэты первого столетия римской литературы (Ливий Андроник, Гней Невий и Макций Плавт) происходят… не из Рима, а из более глубоко эллинизированных областей Италии».

Это описание полностью подходит для реальной ситуации, которая сложилась в итальянском Риме, когда сюда валом хлынули греки накануне и после падения Константинополя в 1453 году. Вот о чем пишет Ювенал, причем надо учитывать, что при нем – явно до падения Константинополя – приток греков и других народностей империи еще не столь велик:

Высказать я поспешу – и стыд мне не будет помехой, —

Что за народ стал приятнее всем богачам нашим римским:

Я от него и бегу. Перенесть не могу я, квириты,

Греческий Рим! Пусть слой невелик осевших ахейцев,

Но ведь давно уж Оронт сирийский стал Тибра притоком,

Внес свой обычай, язык, самбуку с косыми струнами,

Флейтщиц своих, тимпаны туземные, разных девчонок:

Велено им возле цирка стоять. Идите, кто любит

Этих развратных баб в их пестрых варварских лентах!

Твой селянин, Квирин, оделся теперь паразитом,

Знаком побед цирковых отличил умащенную шею!

Греки же все – кто с высот Сикиона, а кто амидонец,

Этот с Андроса, а тот с Самоса, из Тралл, Алабанды, —

Все стремятся к холму Эсквилинскому иль Виминалу,

В недрах знатных домов, где будут они господами.

Ум их проворен, отчаянна дерзость, а быстрая речь их,

Как у Исея, течет. Скажи, за кого ты считаешь

Этого мужа, что носит в себе кого только хочешь:

Ритор, грамматик, авгур, геометр, художник, цирюльник,

Канатоходец и врач, маг, – все с голоду знает

Этот маленький грек; велишь – залезет на небо;

Тот, кто на крыльях летал, – не мавр, не сармат, не фракиец,

Нет, это был человек, родившийся в самых Афинах.

Тот же народ, умеющий льстить, наверно похвалит

Неуча речь, кривое лицо покровителя-друга,

Или сравнит инвалида длинную шею – с затылком

Хоть Геркулеса, что держит Антея далеко от почвы,

Иль восхвалит голосок, которому не уступает

Крик петуха, когда он по обычаю курицу топчет.

Все это можно и нам похвалить, но им только вера.

Кто лучше грека в комедии роль сыграет Фаиды,

Или же честной жены, иль Дариды совсем не прикрытой,

Хоть бы рубашкой? Поверить легко, что не маска актера —

Женщина там говорит: настолько пусто и гладко

Под животом у нее, где тонкая щелка двоится.

Весь их народ: где смех у тебя – у них сотрясенье

Громкого хохота, плач – при виде слезы у другого,

Вовсе без скорби. Когда ты зимой построишь жаровню,

Грек оденется в шерсть; скажешь: «жарко», – он уж потеет.

С ним никак не сравнимся мы: лучший здесь – тот, кто умеет

Денно и нощно носить на себе чужую личину,

Руки свои воздевать, хвалить покровителя-друга.

Раз уж о греках зашла наша речь, прогуляйся в гимназий, —

Слышишь, что говорят о проступках высшего рода:

Стоиком слывший старик, уроженец того побережья,

Где опустилось перо крылатой клячи Горгоны,

Друг и учитель Бареи, Барею он угробил доносом, —

Римлянам места нет, где уже воцарился какой-то

Иль Протоген, иль Гермахт, что по скверной привычке

Другом владеет один, никогда и ни с кем не деляся;

Стоит лишь греку вложить в легковерное ухо патрона

Малую долю отрав, естественных этой породе, —

Гонят с порога меня, и забыты былые услуги: