Книга Воспоминания фаворитки [= Исповедь фаворитки ] - Александр Дюма

Но все стало еще прекраснее, когда мы приблизились к берегу настолько, что Нельсон смог увидеть мол и набережные, запруженные народом, смотровые площадки башен и балконы домов, до отказа переполненные зрителями; когда стали слышны восторженные крики толпы, все ее «Ура!» и «Виват!», а пушки принялись палить вдвое чаще, колокола — трезвонить еще громче; когда, наконец, Неаполь, город и всегда довольно шумный, утроил, учетверил, упятерил громкость всех своих звуков, что возможно лишь в случаях чрезвычайных и служит выражением радости или гнева всего пятисоттысячного населения!

Ослабленный своей последней раной и переживаемым потрясением, герой два или три раза так заметно бледнел, что, казалось, он вот-вот лишится чувств.

Прежде чем покинуть флагманскую галеру я по просьбе королевы пригласила адмирала Караччоло пойти с нами, чтобы принять участие в празднике, который мы даем в честь его английского собрата. Но то ли неаполитанский князь считал, что наша компания для него недостаточно хороша, то ли его отговорка была правдивой, так или иначе, он мне отвечал, впрочем весьма учтиво, что ночь угрожает ненастьем, а гавань недостаточно безопасна, поэтому ему необходимо самому проследить за тем, чтобы флот его британского величества надежно стал на якорь, в противном случае судам, уже достаточно потрепанным в сражении, будет трудно противостоять буре.

Приняв это объяснение — истинное или ложное, — я сказала ему, что, поскольку его сестра с племянницей Чечилией приглашены на бал, который должен последовать за праздничным обедом, я надеюсь, по крайней мере, иметь удовольствие видеть их там. На это адмирал все с той же неизменной, но холодной учтивостью отвечал, что его сестра вот уже третий день чувствует сильное недомогание, лишающее ее возможности выходить из своей комнаты, и потому, к его величайшему сожалению, она принуждена отказаться от моего приглашения.

Если первый отказ я встретила хладнокровно и с улыбкой, то при втором не сумела скрыть своей досады. Заметив мой нетерпеливый жест, королева приблизилась к нам.

— Князь Караччоло слишком благородный человек, чтобы ответить даме неучтиво, дорогая Эмма, — сказала она, — и, тем не менее, глядя на вас, можно предположить, что он дал вам повод пожаловаться на него.

Вместо того чтобы поспешить ответить и оправдаться, адмирал смолчал, предоставляя все объяснения мне.

— Нет, государыня, — отвечала я, — мои жалобы обращены не к адмиралу, а к судьбе.

— Милая Эмма, как вам известно, я не терплю загадок. Извольте же объясниться, прошу вас, — заметила она с особым знакомым мне выражением, указывавшим, что буря готова разразиться.

— Разумеется, государыня. Ведь только судьбе угодно лишить нас удовольствия видеть его превосходительство на нашем празднике: погода, хоть сейчас она великолепна, оказывается, угрожает сегодня ночью стать очень плохой. И та же судьба повинна в серьезнейшей болезни, постигшей сестру господина адмирала в тот самый день, когда она получила наше приглашение, а раз она не в силах покинуть свою комнату, естественно, что и очаровательная Чечилия, как добрая дочь, останется подле своей матери. Из-за этого рокового стечения обстоятельств на нашем торжестве в честь адмирала-победителя французов не будет ни одного человека из знаменитого семейства адмирала Караччоло и сам адмирал не сможет от имени неаполитанских моряков провозгласить тост во славу английского флота.

Королева сильно побледнела и нахмурилась.

— Берегитесь, господин адмирал! — произнесла она. — Тем, кто ищет любых предлогов, чтобы не присутствовать на приемах жены английского посла, не следует ждать приглашений на приемы, которые будет давать неаполитанская королева.

— Государыня, — невозмутимо отвечал Караччоло, — недуг моей бедной сестры столь трудно поддается лечению, что даже если бы торжества продлились целый месяц, я сомневаюсь, чтобы и месяц спустя она нашла в себе силы принять в них участие.

Король, не зная, каков предмет нашей затянувшейся беседы с его адмиралом, стал проявлять признаки нетерпения. Нельсон, видя, что я покраснела от стыда, а королева побледнела от гнева, тоже забеспокоился и подошел к нам.

Желая избавить Нельсона об объяснений, что могли бы его задеть, а меня — от унизительной сцены, способной навредить мне в его глазах, королева торопливо повлекла меня с собой со словами:

— Идем, Эмма, идем! Здоровье сестры князя так нас тревожит, что мы будем каждый день посылать справляться о ее самочувствии, пока не удостоверимся, что ей лучше.

— Такое внимание, государыня, будет для нее тем драгоценнее, — отвечал князь, — что, не зная, чем она могла его заслужить, она увидит в нем знак особой благосклонности вашего величества.

Адмирал произнес эту фразу с такой изысканной вежливостью, что королева, не привыкшая оставлять последнее слово за противником, кем бы он ни был, не нашлась что ответить и удалилась, уводя меня.

Признаться, я шла за ней с болью в сердце и слезами на глазах. Как те римские триумфаторы, что в разгаре торжественной церемонии слышали голос раба, кричавшего им, что они смертны, я в час моего триумфа словно бы услышала: «Фаворитка королевы! Жена английского посла! Миледи Гамильтон! Вспомни ложе Аполлона и тротуары Хеймаркета!»

Все были давно готовы сойти на берег, ждали только королевы. И хотя я опиралась на ее руку, вместо того чтобы ей опираться на мою — а это было высочайшей честью, — я с опущенной головой прошла мимо рядов придворных, завидующих мне. На моих губах играла улыбка, но в сердце притаилось смертельное отчаяние.

Прежде я никогда не знала ненависти, и желание кому-то отомстить было мне незнакомо. Но с того мгновения я почувствовала, как в мое сердце, подобно двуглавой змее, проникли злоба и жажда мщения.

Наконец все сошли на землю. Дворцовые кареты и экипажи посольства ждали перед арсеналом. В первую карету сел адмирал Нельсон, а с ним королевская чета и я. Наследный принц и принцесса оказали честь сэру Уильяму, сев в его экипаж. Остальные расположились в других каретах по собственному выбору, однако не без некоторых споров относительно этикета.

Кучерам было приказано ехать к церкви святой Клары, где кардинал-архиепископ Неаполя монсиньор Капече Дзурло должен был отслужить «Те Deum» вместе с кардиналом Фабрицио Руффо, о котором я уже имела случай рассказать и который был уже близок, не подозревая об этом, как не подозревал и никто из знавших его, к той поре, когда ему предстояло сыграть заметную политическую роль.

Однако такой приказ — доставить нас к церкви святой Клары — господам было куда легче дать, чем слугам исполнить его: улицы были слишком запружены зеваками и на наши экипажи напирало такое немыслимое множество людей, что они казались шлюпками в волнах людского моря, качаемыми его зыбью. Королева была настолько же обделена любовью своих подданных, насколько король был ею взыскан. Стоило ему появиться на людях, и никакие войска, никакие жандармы, никакая охрана, какой бы они ни была, не могла встать между ним и простонародьем. Последнему лаццароне было позволено приблизиться к нему, потрогать его, заговорить с ним, спросить, как он поживает, когда собирается продавать свой улов в Мерджеллине или есть макароны в Сан Карло. Уж само собой разумеется, что этот столь бесцеремонный народ использовал подобную возможность во всей полноте, и во время празднеств вроде того, о каком я веду речь, чаще всего трое или четверо лаццарони пристраивалось рядом с кучером королевского экипажа, еще столько же составляло компанию лакеям на запятках и висело на подножке вместо пажей.