Книга Летняя книга - Туве Марика Янссон

стене было написано метровыми буквами: «Новички не разговаривают, пока не наступит их очередь, – а их очередь не наступит никогда». Кстати, никогда было двухметровым. Частенько мольберты наваливались друг на друга, как оловянные солдатики, а в это время кто-нибудь с завязанными глазами бродил по студии, чтобы мазнуть кадмием по чьей-нибудь работе, вывешенной специально для этой цели. Для других целей кадмий не использовался. В ходу были коричневые тона и непрямой свет. Квази-Рембрандт.

Крик всегда прекращался с приходом мастера, потому что тогда начинал кричать он. Как он кричал! Но я все равно не понимала, почему дальний план на моем собственном холсте должен быть дерьмово-коричнево-пивным и почему я не могу выбрать что-нибудь повеселее. Поэтому я и ушла. Но эти две недели полностью оправдал Quatz’ arts – главный ежегодный карнавал факультета изящных искусств.

В толпе все чаще мелькали пучки перьев и развевающиеся вуали. У брегов Сены гуляли и расцветали дамы и кавалеры из XV века. «Tiens, le roi! – кричали мальчишки. – Vive le reine!»[191] У входа в любимое бистро факультета изящных искусств стояла la patronne[192]. Она придерживала дверь и, зевая, говорила: «Mon Dieu![193] И как им это удается». Я помню собственное крещение в храме искусства и pourboir[194], что давали в этом кафе. Всех тогда приветствовали выпивкой и предлагали залезть на стол и спеть песню на родном языке. Про замерзшего старика им не очень понравилась, а вот «ку-ку-ку-ку-кукушечка» имела просто оглушительный успех. Потом весь факультет целую неделю только ее и пел. И ничто не могло заставить их отказаться от убеждения, что эту дикую и прекрасную песню сочинил Сибелиус. А когда песня кончилась, двое парней ухватились за мою юбку и с силой стянули ее через голову.

La patronne вдруг повеселела. Она меня узнала. Я скромно улыбнулась и поспешила дальше. Мастерская факультета изящных искусств сияла красками, картины сдвинули и развернули лицом к стенам. Господин с мармеладными рубинами на манишке раскрашивал свои ноги в голубой цвет, а кто-то мазал ему спину киноварью. Полностью декорированные граждане стояли в углу, курили и сохли. Красный доминирует, констатировала я. Одна огромная бадья с краской опрокинулась и, к радости присутствующих, залила скучный модельный фонд. Кто-то бегал и искал булавки. Девушка в центре комнаты посыпала себе волосы золотым порошком. Одно ее ухо было синим, на другом висел тюбик изумрудной зелени. Ровно на этом месте когда-то предстала перед судом и вновь прибывшая я. Посвященные усадили меня тогда на табурет, разложили вокруг мои работы и стали их обсуждать. Неужели я действительно сама, без чьей бы то ни было помощи нарисовала эту картинку? У меня естественный цвет волос? Я влюблена? Мне нравится Муссолини? Почему я так смущаюсь? Где я нашла такую цивильную одежду?

И тут пришел мастер. «Мы берем ее!» – сказали ученики. «Bon»[195], – ответил le Dieu[196] и бросил беглый взгляд на эскиз, лежавший сверху. «Tant pis»[197]. Все. Потом это воробьинообразное существо ткнуло в меня палитрой, и я осторожно отступила…

До лестницы долетал шумный разнобой голосов из сада, что выходил на рю де Сен, где собирались толпы для триумфального шествия к площади Этуаль. Улицы были битком набиты «гражданскими» зеваками. Они громко судачили о рыцарском кортеже, который демонстрировал собственное великолепие во внутреннем дворе. А еще они высовывались из окон, висели на оградах и залезали на памятники, позируя для фото. Потом кто-то крикнул: «Ужинать!» Крик распространился, как лесной пожар, соединив отдельные группы в фантастическое пестрое шествие с развевающимися знаменами и вскинутыми мечами; подбадриваемое «народом», оно двинуло к ближайшему заведению. Мирно ужинавшие посетители испуганно расползлись по углам, побледнели и потянулись к выходу, мадам достала самое кислое вино, велела гарсону сложить штабель из пары дюжин двухметровых багетов, сбегала в кладовую, вынесла костлявое говяжье жаркое в большом котле и взвинтила цены до небес. Мы не замечали, чтó едим. Мы ели быстро, нам было некогда. Когда мадам обнаружила, что забыла подать вилки, еды уже не осталось, а мы направились к выходу. Угрожающе нависавшее над городом серое вечернее небо у Сены слегка посветлело, окрасившись в нежные пастельные тона. Последние солнечные лучи покрывали позолотой танцующую, петляющую процессию. Самые храбрые рыцари запрыгивали на подножки автомобилей, натягивали на нос встречным господам их шляпы, падали на колени перед дамами, останавливали движение, размахивая шпагами, и дразнили полицейских. Во главе шла натурщица, покрытая листовым золотом. На ее животе красовался венок из плюща. Она вела нас за собой, лавируя между столиками кафе и успевая глотнуть чей-нибудь аперитив или черный кофе. Солнце сверкало в манишках, подметающих улицу перьях, жемчугах и серебряных шлейфах. Мы просто выли от радости – весь Париж был наш.

По мере приближения к Опере наш шаг становился торжественнее, а песни серьезнее. В сердце города, у самой Оперы, мы уселись на асфальт и под сердитые гудки автомобильных клаксонов исполнили гимн факультета изящных искусств. Несколько дюжин полицейских на велосипедах терпеливо ожидали какого-нибудь обострения и, не дождавшись, нехотя направились за нами дальше к бульвару Мадлен. Бал четырех искусств проходил, как обычно, десятого июня. Парижанин давно привык и не сердился, снисходительно смеялся, угощал сигаретами и в крайнем случае заставлял заранее оплатить аперитив. Однако в этот раз у «Максима» нас сильно обидели тем, что задраили окна железными жалюзи. Официанты прижимали к себе горшки с комнатными цветами и выглядели очень испуганными. Наш самый черный рыцарь напечатлел поцелуй разъяренному метрдотелю, после чего нам пришлось утешаться захватом площади Согласия. На балюстраде мы исполнили радостные, зажигательные танцы и переместились на Елисейские Поля под деревья… Темнело, вслед за нами зажигались фонари и сгущались людские толпы. Большие бульвары нитками светящихся жемчужин скатывались к площади Этуаль. Опьяненные радостью, мы завоевывали ресторан за рестораном. Нас безуспешно пытались сдержать живые цепи полицейских, оркестр силился нас заглушить, но тщетно. Мы отняли инструмент у саксофониста, танцевали на столах и задабривали полицейских, вручая им цветы с клумб. Но в одном месте юмора все же не хватило – заведение оказалось слишком приличным. Мы едва успели спеть припев гимна «Pas du tout – pas du tout!»[198] и восхититься изящным интерьером, как на нас набросились хранители порядка, на этот раз всерьез. Двери распахнулись, из-за золотой колонны вышел метрдотель и начал свирепствовать. Половина из нас спаслась бегством через забытый черный ход, судьба второй половины осталась неизвестной. Мы мчались по грязным лестницам, через поразительное кухонное чрево, по