Книга Искушение - Трейси Вульфф

Как бы мне ни хотелось, чтобы это было не так, чтобы это оказалось неправдой, боль, растекающаяся сейчас по моему телу, говорит об обратном.

Но как же тяжело видеть Мэйси такой безутешной, ее лицо искажено, по нему текут слезы, и она даже не пытается их вытирать.

– Все нормально, – утешаю ее я, потому что кто-то же должен ее утешить. – С тобой все будет хорошо. – Я провожу пальцами по ее предплечью – только до него я и могу достать.

– Куда ты идешь? – спрашивает Джексон. – Куда ты несешь ее?

– У меня есть одна мысль, – сквозь стиснутые зубы отвечает Хадсон, не переставая быстро шагать, и сжимает меня все крепче. – Это может не сработать, но это лучше, чем просто сидеть и ждать, когда она умрет.

Остальные морщатся, но я рада, что кто-то наконец сказал это вслух. Я умру.

– Какая мысль? – шепчет Мэйси.

Хадсон не слушает ее. Он охвачен яростью, в нем бушует гнев. Не знаю, понимают ли это остальные – его лицо остается совершенно бесстрастным. Но я чувствую это по тому, как он держит меня. Вижу по тому, как сжаты его зубы. Слышу по его неровному дыханию и слишком частому биению сердца.

– Все нормально, – говорю я, но в этот миг меня накрывает волна еще более ужасной боли, и я невольно выгибаюсь у него на руках. Я изо всех сил зажмуриваю глаза, стискиваю зубы и сжимаю кулаки, пытаясь сдержать крик.

– Ничего не нормально, – рычит он, когда мы наконец выходим из дверей стадиона.

В ту же секунду за нашими спинами слышится громовой треск.

Мэйси шумно втягивает в себя воздух, ее лицо бледнеет. А затем здание начинает рушиться. Поверх плеча Хадсона я вижу, как стадион – камни, металл, стекло и дерево – разваливается на куски.

– Что это? – верещит Мэйси. – Джексон, что ты творишь?

Но Джексон так же мертвенно-бледен, как и она.

– Это не я.

Ты понятия не имеешь, что такое настоящая сила.

Я вспоминаю эти слова Хадсона и тот момент, когда я возвращала ему его силу – и когда мне стало ясно, насколько она огромна.

Настолько, что он одним взмахом руки обратил кости своего отца в пыль.

Настолько, чтобы одной лишь силой мысли разрушить весь школьный стадион.

Настолько, что он может сделать все, что хочет и когда хочет.

И, судя по судорожному вдоху Джексона, он тоже это знает. А значит, ему также известно, что Хадсон говорил мне правду с самого начала. Потому что, если бы он в самом деле был серьезно настроен на массовые убийства и геноцид, как считал Джексон около двух лет назад, то это бы уже произошло. Хадсон совершил бы это щелчком пальцев, одним взмахом руки – и никто не смог бы его остановить. Джексон узнал бы об этом только после того, как это уже стало бы историей.

Потому что именно такой силой обладает Хадсон.

Из стадиона с криками выбегают зрители, и он продолжает разрушаться, огромные куски обшивки и купола взрываются, не долетая до земли. Кресла с верхних трибун, куски крыши, обломки стен – все это рассыпается в пыль, которая, не причиняя никому вреда, падает на снег.

Я понимаю, что делает Хадсон, чувствую исходящий от него гнев. Он хочет смести арену, с трибун которой зрители, удобно устроившись, смотрели, как Коул пытается убить меня. Как Сайрус убивает меня. И ничего не сделали. Но он не причиняет им вреда. Мне даже нет нужды смотреть, чтобы убедиться, что это именно так. Однако он определенно хочет их напугать, и, если честно, я бы не погрешила против истины, если бы сказала, что в какой-то мере они это заслужили.

Какая же сила нужна для того, чтобы разрушить стадион, но никого при этом не ранить и не убить. И какой железный контроль. Я улыбаюсь. Его отец считал, что он не имеет контроля над своей силой, но это не так. Сайрус понял бы это, если бы уделял больше внимания сыну. Тот день в воспоминании Хадсона… тогда он сокрушил все, что было в комнате, кроме своего отца.

Что же еще может сделать Хадсон?

Я уже побывал мертвым. Ну, вроде того.

Вроде того? Что это значит?

Это значит, что многое из того, во что я верила последние несколько недель, последние несколько месяцев, было неправдой.

Это значит, что многое из того, в чем я обвиняла Хадсона, не было его виной – а может быть, этого вообще не происходило. И оттого, что он несколько раз пытался мне это сказать, мне становится еще хуже.

– Почему ты мне не сказал? – спрашиваю я, пока он идет от стадиона к лесу, из которого мы вышли меньше двух часов назад.

Этот лес кажется мне сюрреалистичным. Здесь все так изменилось. И осталось таким неизменным. Теперь боль достигла уровня, который погружает меня в пограничное состояние между жизнью и смертью. Сознание мутится, отделяется от тела, и я почти перестаю ощущать мучения, теперь я вижу только одно – Хадсона. Этот момент. Последние слова, которыми мы обменяемся в жизни. И я хочу, чтобы он знал. Знал, что теперь я вижу все. Вижу его.

– Сказал что? – спрашивает он. – Почему не нужно приближаться к моему отцу? По-моему, мы уже несколько раз обсуждали эту тему.

– Нет, – отвечаю я, проглотив ком в горле. – Почему ты не сказал мне, какой ты хороший человек?

Он изумленно смотрит на меня, мы глядим друг другу в глаза. На секунду Хадсон останавливается, и Мэйси и Джексон спрашивают, в чем дело.

Он не отвечает им, он не говорит ничего и я тоже. Мы просто смотрим друг на друга, и между нами воцаряется странное согласие.

– Мы поговорим об этом позже, – говорит он и идет дальше.

– Не будет никакого позже, – тихо отвечаю я, – и ты сам это знаешь.

Он начинает что-то говорить, затем замолкает. Сглатывает. Начинает говорить опять и снова замолкает.

Вокруг нас начинает что-то взрываться. Я отрываю взгляд от его глаз и вижу, как вековое дерево в мгновение ока превращается в опилки.

– Хадсон… – Я касаюсь его руки, лежащей на моем бедре, и накрываю ее ладонью. – Что ты делаешь?

Он только молча качает головой. С каждым его шагом взрываются все новые и новые деревья, и лес вокруг нас превращается в ничто. Он уничтожает лесной массив в приступе всепоглощающей ярости.

– Хадсон, – шепчу я. – Пожалуйста, не надо. Ты ничего не можешь сделать.

Деревья взрываются десятками, затем он наконец останавливается посреди прогалины, которую сотворил, уничтожив сотню деревьев одной лишь силой мысли.

Один уголок его рта приподымается в насмешливой улыбке.

– Черт возьми, Грейс, твоя вера в меня, как всегда, беспредельна. – Но в его глазах нет ни капли веселья, и сейчас они кажутся не ярко-голубыми, а серыми из-за отражающейся в них бури чувств.

– Дело не в том, что я не верю в тебя, а в том, что яд твоего отца завладевает моим телом. Ты не можешь этого исправить.