Книга Светило малое для освещения ночи - Авигея Бархоленко

Да бросьте вы со своей жалостью! Кого и за что жалеть? Тех, кто жрет в десять раз больше, чем должен? Кто травит себя никотином, спиртом, парфюмерией, гербицидами, сточными водами, выхлопными газами, дымами абсолютно ненужных производств, перенаселением, самолечением и еще сотнями ядов, каждого из которых с лихвой хватит, чтобы искалечить любого. Кого лечить? От чего?.. Право же, от глупости лекарства нет! Удали причину, болеющий! Не хочешь? Ну, и договорились — ты делаешь вид, что лечишься, я делаю вид, что лечу.

Да, вполне возможно, что я вас презираю. Или ненавижу. Мне не за что вас любить. Истоки своих несчастий — вы сами.

Так что можете рассматривать меня в качестве жука-навозника: я пропускаю через себя то, что мне дают. И извините, но в силу естественных причин на выходе не может получиться то, что уже было пудингом на входе.

Да какое это имеет значение, что это ребенок! Вы его уже угробили, и я поступаю милосердно, оставляя его больным, — если ему дать здоровье, вы убьете его снова. Так что не надо. У вас нет детей! Как нет мужчин и женщин.

Нет, тут я согрешил уравниловкой — мужчин нет больше, чем женщин. Потому что женщины все еще цепляются за деторождение, а мужчины уже не цепляются ни за что. Вы хватаетесь за бутылку с соской, мы — за автомат. Для нас нет разницы, мы знаем, что там и там — смерть.

Не спорю, это может произойти, хотя меня явно при том не будет. Допускаю, что когда-нибудь мой сын… Нет, у меня нет сына, но это не принципиально. Чей-нибудь другой сын встанет перед своим умертвляющим отцом и вскинет руку запретом — хватит! И убьет своего отца, чтобы очистить землю от непокаяния. Для этого надо совсем немного — чтобы он ощутил, что я сжимаю пальцы на его горле и перекрываю дыхание. Только интересно, сможет ли он от меня вырваться.

Не надо про женщин! Они только путаются под ногами. Они держат наших сыновей на искусственном дыхании. Они заставляют нас снимать койку в пансионате для калек. Они не в состоянии согласиться с возрождающим дуновением смерти. Они не понимают.

Ну, что вы мне лепечете про единство интересов! Бабы могут в конце концов научиться готовить рагу, но никогда не поймут, почему ты «троишь» с первым встречным. Да встречные тебе ближе по духу, чем самая стопроцентная жена! Мы, давя поллитру, вступаем в братство равных и вырываемся из одиночества. И если я спрошу кореша слева и кореша справа, уважает ли он меня, кореш не скажет: а за что? Он выльет остаток в мой стакан и чокнется своим пустым — он знает, о чем я спрашиваю. Мой дух воспарит от братства, и я ввалюсь домой счастливый, но моя женщина унизит меня тем, что стянет с меня и пиджак, и ботинки, и брюки и подоткнет одеяло, как у младенца. Она меня не уважает.

Они никого не уважают. Они из другого теста. Стервы с куриными мозгами. Развесят телеса и ждут восхищения. Я лезу на эту кучу сала и делаю что требуют, и ненавижу их двойной ненавистью, потому что меня заставляют ненавидеть себя. Боже, сделай меня импотентом, пока я не нажал на какую-нибудь красную кнопку.

Раньше? А раньше я был воином и пахал землю. Я делал то, чего они не могли, — я умел умирать. Я презирал тех, кто цеплялся за жизнь. Я был сильнее! А сейчас я боюсь не дожить до пенсии.

Наши волосы острижены — мы хотим разрушить опостылевший храм. И нам не нужен никто, кроме нас самих. Нам осталось недолго.

…Мне казалось, что теперь в палате всегда будет звучать не терпящий возражений голос маленького человека, а над нашим сном каждую ночь будет реять его саванный халат…

Никогда мне не было жаль кого-то до такой степени. Так беспомощно можно жалеть лишь последнее существо на угасшей планете.

* * *

Почему человек предпочитает одно другому?

Нет, я понимаю усилие, направленное к немедленной выгоде или удовольствию, — какой тут вопрос! Ну, захотела Валентина нового мужа, ну, желает О.О. чувствовать себя несчастным богом, карающим по своему усмотрению хотя бы сто человек, — понимаю. А моя мать выбрала служение не себе, а православная моя тетя Лиза ежедневно бегает по своим лежачим домашним старикам, а они обвиняют ее в том, что она крадет их деньги, потому что бутылка молока не может стоить три сотни, если только что стоила двадцать восемь копеек, а тетка показывает чек, но чеку тоже не верят, потому что по нему можно заграбастать чего угодно. Тетка не обижается (Фома даже Христу не поверил — стало быть, дело житейское) и мелет престарелым пенсионерам чудеса про наступающий капитализм, потихоньку подпитывая несчастных из собственного кошелька. Зачем это ей? Почему сто пройдут мимо нищего, а один подаст? Почему кто-то охотно уступит место в троллейбусе, а кто-то выставит неприступные плечи? Однажды я прямо спросила об этом пожилую женщину, очень деликатно уступившую место хмельному мужику.

— Да не задирался чтоб — подальше от греха.

— Да, но почему — вы? Почему не другие — помоложе хотя бы?

— Ну, дак не видят, должно. А я вижу — не зажмуриваться же!

Я так и не объяснила ей, что хотела узнать. Я не могла сказать, что меня не удивляет пьяный хам. Мне хотелось сказать, что меня потрясает добродетель.

А по-другому это звучит так: кому дано, с того спросится. Стало быть, каждый виноват настолько, насколько видит.

И всё равно. Что заставляет человека поступать вопреки ближней выгоде? Каков реальный структурный механизм предпочтения? Чем это предпочтение оправдывается, к чему ведет? Может быть, в этом направлении лежит дорога развития?

* * *

Среди обычного времени утренних процедур что-то звякнуло внутренней настороженностью: девочка задерживалась на лечении дольше обычного. Не спеша я двинулась ей навстречу, чтобы встретить с улыбкой в коридоре или у двери в физиотерапевтический кабинет. Но моей неторопливости хватило на половину пути — дальше я уже бежала, распахивая двери подряд, от обшарпанных туалетных закутков до украшенного трехрожковой люстрой и царственных расцветок бордовым ковром места пребывания завотделением. Не оказалось никого, кто сказал бы что-нибудь определенное — да, была, видели, недавно, давненько, не знаем, — не частый случай вакуума среди всегда бодрствующего персонала. Оставалось последнее — дежурная вдали, за изящной стальной решеткой от потолка до пола.

— Вы не видели? Девочка… Ее нигде нет!

— Девочка? А, эта девочка. Ее забрала мать.

— Что?.. Кто?..

— Забрала. Мать.

Решетка передо мной заструилась обманчиво-мягко, но я продлевала этот непрямой взгляд дежурной, чтобы заставить себя ему воспротивиться, я из последних управляемых сил засунула руки в карманы халата, я мешала им раскинуться на стальных завитках, как на распятии.

— А-а… — проговорила я совершенно никак. — Наконец-то.

Дежурный интерес ко мне иссяк. Я повернулась к решетке спиной и долго, целую вечность шла по некончающемуся коридору.

Я свертываю свою постель и переношу ее в смежную палату, свертываю чужое с моей прежней холостой койки и оттаскиваю взамен, меня сопровождает сначала шепот, потом гвалт, потом общая беготня к решетке и обратно, общее недолгое возмущение, опадающее до понурой растерянности. Мне до всего этого нет дела.