Книга Свечка. Том 2 - Валерий Залотуха

Священник сел, откинулся на спинке стула, выражая если не усталость, то падение интереса к твоему рассказу.

– Ну тогда не двое, а уже трое… Вы, я и незримо присутствующий декан, или Михалков, или кто-то еще… – проговорил он почти насмешливо, но ты не заметил насмешки.

– Третий, конечно, третий незримо всегда присутствует! Вот я с вами не был знаком, но много про вас знал и находился всего в одном рукопожатии от вас. Мне неоднократно рассказывал о вас один человек. – До тебя наконец дошло, с кем ты сейчас общаешься. – Еще одно совпадение, последнее.

– Кто? – нахмурился о. Матфей.

– Слепецкий, Дмитрий Ильич Слепецкий, знаете такого?

Священник задумался, вспоминая, и, вспомнив, усмехнулся.

– А, этот…

Священник вздохнул – судя по выражению лица, существование этого общего знакомого не понравилось ему, и, не желая говорить о Слепецком, он взял со стола Большой атеистический словарь и, перелистывая его большие, в размер газетных, страницы, продолжил говорить негромко и озабоченно, как бы с самим собой:

– Ну а что, Евгений, вы можете сказать о свечке?

– О чем? – нервно мотнув головой, спросил ты, думая, что ослышался.

– О свечке, об обыкновенной церковной свечке… – На мгновение вскинув на тебя взгляд, он вновь уткнулся в книгу, ища нужную ему статью. – Епископ Иоанн поручил мне подготовить проповедь на тему: «Церковная свеча, ее смысл и значение». Он сказал, что на мои проповеди должны приходить те, кто читал мои статьи, а это непросто, очень непросто. Вот ищу, что наш безбожник про нее написал, наверняка же что-нибудь написал. Не мог старик Басс мимо свечки пройти. Ага, вот, нашел. «Свеча церковная (свечка)», – прочитал он вслух и дальше продолжил про себя, но ты его озвучил (это без меры и нужды употребляемое ныне словцо как нельзя лучше подходит к тому твоему действию, – именно поэтому я позволю себе его здесь употребить):

– «Свечка (свеча) – культовая принадлежность различных религий, в том числе православия. Обычай зажигать свечи является пережитком огнепоклонства, в котором огню приписывались сверхъестественные свойства. Торговля свечами была и остается одним из основных источников дохода церкви». – Ты замолчал и устало улыбнулся.

Священник смотрел удивленно.

– Вы выучили это наизусть?

– Нет. Просто читал несколько раз – запомнилось.

– Именно про свечку?

– Именно…

– Надо же… Какое совпадение… – проговорил о. Матфей и, взглянув на тебя растерянно, замолчал, и вдруг решительно поднялся и, вышагивая по кабинету, заговорил громко и возбужденно: – Я об эту свечку мозги себе чуть не сломал, тонну святоотеческой литературы перелопатил… Вот смотрите, слушайте… – Он встал за стол, на котором стоял компьютер, торопливо пробежал пальцами по клавиатуре. На экране появился текст, и священник стал его громко, торопливо читать: – «Свечи перед иконой Спасителя означают, что Он Свет истинный, который просвещает всякого человека, грядущего в мир, и вместе Огнь поядающий или оживотворяющий души, телеса наши; свечи пред иконами Божией матери означают, что Она Матерь неприступного Света, и вместе пламенную любовь к роду человеческому»… – Выпрямившись, о. Матфей посмотрел на тебя вопросительно и не без иронии в голосе повторил: – «Пламенная любовь к роду человеческому» – коммунисты любили так выражаться… Разве можно сегодня так проповедовать? А между прочим, написал это святой, известный русский святой, известнейший наш святой, не будем, как говорится, называть фамилий…

Вернувшись к тебе, он сел напротив и, глядя внимательно и пристрастно, спросил негромко, осторожно.

– А вы этот вопрос изучали?

– Изучал и продолжаю изучать, – ответил ты с иронией в собственный адрес, впрочем о. Матфей ее не заметил.

– Эмпирически?

– На собственной шкуре.

– А вы можете мне это рассказать?

Вот так…

Вот так, да…

Мог ли ты рассказать историю своей жизни человеку, от которого эта жизнь зависела? Мог ли ты, точно знающий, что такое совпадения и узелки, отмахнуться от этого самого главного, самого важного, самого последнего, ставшего узелком, совпадения в твоей жизни? Сейчас, здесь, в этом месте, в этот час и в эту минуту решалась твоя дальнейшая жизнь – вся, вся…

– Это будет исповедь? – смущенно и нерешительно спросил ты.

– Можете считать исповедью, – глядя прямо и серьезно, ответил о. Матфей.

– Но я некрещеный. – Напомнил ты.

– В данном случае это не важно.

Священник смотрел на тебя прямо и неотрывно, ожидая.

Ты скосил взгляд на часы.

Пожирающие время часы шли назад, отодвигая неминуемое возвращение в Бутырку, чтобы, может быть, в конце рассказа его отменить.

Ты допил воду, вздохнул, вслушиваясь и всматриваясь в себя, собираясь силами для устного повторения своего тяжкого пути, еще раз вздохнул и начал рассказ со слов, пожалуй, единственно возможных, когда речь идет о жизни, о единственной своей жизни – прошлой, настоящей, будущей:

– Я родился…

5

…Не знаю, не помню, не скажу, сколько времени длился твой рассказ: час, два – больше или меньше идущего назад времени, но могу сказать определенно, со всей авторской ответственностью заявить: он был точнее, ярче, лучше, чем сотни исписанных и переписанных мною, посвященных твоей жизни страниц.

Не скажу, что мне приятно это признавать, но это так.

Понятно: твоя жизнь – это твоя жизнь, никто не знает ее лучше тебя, но дело, полагаю, все же не в этом. Твой, несомненно, удавшийся рассказ проистекал из того самого знания, с которого ты начал свое общение со священником, основывался на нем и им подкреплялся, у меня же не только знания, но, увы, и мало-мальской веры до сих пор нет.

О. Матфей оказался прекрасным слушателем, хотя и перебивал тебя не раз, переспрашивал, смеялся, хохотал, и один раз даже как будто заплакал, после чего торопливо вышел в соседнюю комнату, видимо в туалет, где глухо и неразборчиво говорил о чем-то сам с собой или куда-то звонил по мобильному, а вернувшись, вновь ходил, ходил взад-вперед по стальному кабинету, беспрерывно куря и призывая тебя не останавливаться: «Ну а дальше что? Что дальше?»

На своем побеге ты остановился и замолчал.

– Дальше! – потребовал о. Матфей, встав напротив.

Ты виновато улыбнулся и обессиленно помотал головой с неожиданным ощущением чего-то непоправимого, может самого непоправимого, что случалось когда-либо в твоей жизни.

О. Матфей вновь двинулся по кабинету уже иной радостной, пружинящей походкой. Он словно набрался от твоего рассказа сил.

– Значит, о своем побеге вы не будете рассказывать?

– Нет, – ответил ты, с трудом ворочая во рту сухим, как будто распухшим языком.