Книга Закон - тайга - Эльмира Нетесова

Последний день в тайге, последний костер, последние слова… В них вслушивались те, кто оставался здесь.

— Ты, Шмель, не гонорись, не держи на меня зла, но бригадиром тебе нельзя быть. Слишком фартовый. А тут и человек нужен. Он в тебе пока не родился. Значит, Санька меня заменит. Он душу не потерял. У тебя она подморожена в «малине». Понял меня? — положил руку на плечо бугра Яков.

— Заметано. Нехай паханит. Я свой кайф на воле ловить буду, — согласился Шмель.

— Возьмите портсигар на память. Он серебряный. Дедовский. Когда-нибудь и меня вспомните, — протянул Санька подарок Иллариону.

— А это тебе, Митрич, носи на здоровье, — совал Генка шерстяной шарф деду.

— Не надо мне, родимый. Старый я стал. На что барахлом обрастать? С собой в гроб не заберу. А тебе он нужен. Тут без его не можно. А память добрая про тебя и так жить останется. Куда ей деваться? А ты себя береги. Пуще всего. Сохрани тебя, страдальца, Бог…

Когда люди сели в кузов машины, оставшиеся загалдели:

— Счастливого пути, мужики!

— До встречи на воле!

— Век легавых не видать!

— Пусть житуха файным кайфом будет!

— Не забывайте нас, кенты!

Машина вскоре скрылась в тайге, увозя людей из прошлого.

Около палаток сразу стало тихо. Людей заметно поубавилось. Хотя голоса уехавших еще звучали в памяти.

Осиротели палатки. В них еще хранилось тепло ставших вольными. И оставшиеся их заняли, чтобы жить чуть свободнее. Казалось, ничего не изменилось в жизни условников. Так же с утра, чуть свет, вставали люди. И, перекусив, уходили в тайгу. Там вкалывали до черных пузырей, до искр из глаз, до немоты в руках и ногах. До того, что солнце потеть начинало, глядя на них, глохла тайга.

— Ну и звери на работу! Никогда не видел таких. Даже на воле! — удивлялся Новиков. И часто у костра заводил с людьми разговор о будущем: — Посмотрю я на тебя, Шмель, и диву даюсь! Да ты на воле — находка!

— Это я и так знаю. Кенты заждались. Грев прислали, падлы! Не то б тыквы им свернул по приходу! И в сраку воткнул вместо свистка! Где они еще такого пахана надыбают? — щурился самодовольно Шмель

— Завязал бы с ними! Ты и так сумеешь себя прокормить. Хочешь, отрекомендую тебя своему другу. Он капитан на рыболовном судне! Заживешь, как человек! — предложил Новиков.

— А мой навар в общаке — сявкам под хвост? Э-э, нет. У всякого свои дорожки. Я не малахольный, чтоб на воле — в мужики! Я — фартовый. Им и сдохну в свое время.

— Да вы б у нас в кузне большие деньги имели, если, б туда устроились! Дом вам дали бы, семьей обзавелись, — убежденно сказал Санька.

— А ты заглохни, пацан! — цыкнул на него Шмель, не глядя.

— Смотришь на вас в тайге и не верится, что фартовый. Будто всю жизнь лес валили. — Генка поддержал Саньку.

— Вот это — верняк! Как попадаю в зону, враз меня на заготовку леса! Если все сложить, я этого леса свалил больше, чем любой фраер на воле. Но я не фраер. Отмолочу положняк, и кранты! Фраерам — жены, фартовым — «малины»! Эх-х, скорей бы вырваться! Приморился я тут! Застоялся! Пора бы и в дела!

— И опять в зону, — прервал Новиков.

— Хорошо, если так. А у нас милиция двух воров застрелила в магазине. Оба молодые. Жаль. Могли бы работать, как все, — размышлял Костя.

— Это уж от фортуны.

— А я, когда выйду на волю, в институт поступлю учиться, — размечтался Санька.

— Держи шире! Кому нужен? С судимостью, с такой статьей тебя и близко к науке не пустят. Ишь, сопли распустил, — образумил, просветил Рябой.

Услышав это, Санька загрустил. Неужели до конца жизни все испортил ему отец?

— А по какой специальности учиться хочешь? — спросил Новиков.

— На агронома…

— Если даже тебя не реабилитируют, судимость не помешает получить эту специальность. Я так думаю. Вот учителем иль военным стать уже труднее было бы, — рассуждал старший охраны.

— Может, Бог даст, и без науки устроишься в жизни светло и счастливо. Лишь бы живым вернуться домой. Не калекой. Никому не быть в обузу. Чтобы мог сам себя прокормить, своим трудом, своими руками, — говорил Харитон.

— А вы, батюшка, чем займетесь, когда освободитесь? — спросил Генка.

— На что меня Творец поставил, тем и займусь. Что всю жизнь делал.

— А если все церкви закроют, что тогда делать будете?

— Разве только в храмах учим мы свою паству добру и милосердию, любви к ближнему и боязни греха? Нет, сынок, слово наше люди слышат повсюду — в больницах и тюрьмах, на площадях и в школах, в скорбных домах инвалидов и престарелых. Оно нужнее хлеба. Одних ободрит, укрепит, других утешит, иных образумит и удержит от греха. Если в день свой помогу хоть одному человеку, кем бы тот ни был, значит, нужен я на земле. Если слово наше сушит слезы на глазах несчастных и укрепляет в их сердцах веру в милосердие Создателя, нам надо жить. А слышат нас в храме иль на улице — все равно.

— А если не станет верующих? Как тогда жить станете?

— Такого не случится никогда! На вере весь род человеческий держится. Ею живет. Вера для людей — их кровь. И никогда крещеные не забудут Бога. Это на ваши собрания людей силой надо загонять. А к нам они идут сами. Доброй волей. Обидите вы — человек со скорбным сердцем к нам идет за советом и утешением. Мы и учим — терпению христианскому, чистоте души. Учим уважать власти. Ибо кесарь — от Бога.

— А кесарь что? Церкви закрывает! Вас в тюрьмы, зоны! Разве это правильно? За что уважать вам такую власть? — удивился Новиков, вспомнив, что за все время ни разу не слышал от отца Харитона обид на посадивших его.

— А отчего мне гневить свое сердце? Ведь меня убрали от паствы. Спрятали, значит, меня испугались. Значит, меня народ слушал и услышал. И мое слово, какое сказал я пастве своей, слышнее слова кесаря, который требовал не посещать храмы. Меня можно посадить, убить! И не только меня. Но слово Божие и вера в него — не во власти кесаря. А что касается обиды иль моего терпения, оно — ничто в сравнении с тем, что Бог терпел от рода человеческого. Но спас его. Вот где терпение! И любовь к нам, недостойным! Потому не ропщу! Кто я? Пылинка и червь. А Господь и меня видит, жизнь дарит! Могу ли я, видя это, обижаться на смертных?

— А у вас приход будет? — тихо спросил Санька.

— Непременно! Бог не оставит и меня без дела. В это всегда верю!

— У нас в селе тоже батюшка был. Его люди в своих домах от ареста прятали. А потом не стало его. Уехал или схватили, никто не видел, — вспомнилось Саньке.

Фартовые эти разговоры не поддерживали. Они могли оборвать, нагрубить любому, но никогда не обижали Харитона. Не спорили с ним. Не хаяли священников. И если политические невольно обижали Харитона, фартовые тут же вступались за него.