Книга Гулящие люди - Алексей Чапыгин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ты в тюрьме скарлатной кафтан просил – нынче получишь!
– В ём я проберусь за рубеж, стану архиереем у раскольников…
– Делай, как умеешь… Только они тебя посадят на рыбу, иной еды не дадут.
– Ой, Кирилушко, пошто так?
– Архиереи у них постятца много… Поди вниз, зови наших!
Воевода, упившись вина, привычно всхрапывал в кресле… Его кто-то потряс за плечо. Он открыл сонные глаза, увидал перед собой монаха в черном… Мутными глазами старик силился оглядеть гостей… успокоился: «Все на месте и мне бы спать…»
За столом пируют соседи помещики… Молча пируют, будто вино и брашно многое их лишило языка и голоса… Перед воеводой монах с молитвой надевает на правую руку нарукавник с крестами, и слышит воевода божественное: «Десница твоя, Господи, прославися в крепости!»
– Так, так, стихарь… церковник – как и подобает за пиром у воеводы… за столом… так!
Черный перед ним развернул белую бумагу… откуда-то появилась чернильница. Сует перо в руку воеводе:
– Подпись надобна твоя, наместник… Сие неотложно, во имя Господа и великого государя… Имя твое оберечь от врагов и поклепцов.
– Имя мое? Да, враги, поклепцы, знаю… Чего писать, патрахель черна? Чего? Господи, согрешаю, хулю монаший чин… раба твоего…
– «Перечневую роспись» подпиши! Дьяки велят, пригнали с Москвы, требуют…
– Ох, нет ее, нет…
– Есть, все на месте… едино лишь подпиши…
– Пишу спотыкчато… зрак не зрит… ум смутен…
– Пиши, руку твою поддержу… пиши.
Обрадовался воевода. Монах водил его руку с пером по бумаге, спрашивал:
– Како выводишь букву «мыслете», а како букву «твердо»? «Аз» како изгибаешь?
Воевода упрямо стремился одолеть и сон и хмель, чтоб написать по-хорошему:
– Так вывожу! Вот так «зело» и «земля».
– Еще напиши: «А сидел у сей духовной замест отца моего духовного Саввы протопопа иеромонах Солотчинского монастыря смиренный отец Иеремия, а послуси были…»
– Пишу и плутаю, вираю – духовной? Не духовную завещаю – «перечневую роспись» подписую… вишь, помню?
– Пиши, то все равно! «…а послуси были…»
«…а послуси были…» – написал воевода.
– Ну, все едино… спать мне… Эй, Домка!
– Домка придет! Еще попируем… пей!
Воеводе поднесли ковш хмельного меду, он выпил и скоро вновь захрапел.
Когда вынесли из дома сонного воеводу, укутанного с головой в одеяло, кто-то сказал:
– Седлайте коней!
И еще голос человека в черном:
– Кирилл, отъедете берегом и не близко города, свезете доброго старика на Волгу… на ширину! В мешок камней… Неотложно сделать, пока не истекла ночь!
– Все ладно скроено, атаман, добрых людей прятать умеем. Волга примет!
Приторочив узел с воеводой, вся ватага, а с ней, среди тюремных беглецов, двенадцать воеводских холопов, двинулась берегом Волги искать атамана Разина.
Когда ватага объезжала старый город, он гудел набатом. Лаяли и выли собаки, стучали колотушки сторожей: в городе был пожар – горел между старым и рубленым городом воеводин харчевой двор. Люди копошились в улицах и переулках, брякали ведрами, стучали ушатами, кричали:
– Мужики-и!
– Откель мужики-то?
– Правежники воеводины – спустил их!
– Накормили, напоили дьяволов, да водки дали мало… за то и запалили!
– Сказывал я своим – быть беде городу-у! Монах черной прошел на воеводин двор…
– Видали того… Пошто тут монах! Мужики запали-и-ли…
– Вишь, гляньте, люди, воевода опять своих грабежников наладил куда.
– Глаз нет – то не воеводина ватага…
– Чья же?
– В скарлатных кафтанах многи да с пистолями-то помещики отгуляли у воеводы!
– И впрямь не воеводины!
– Берегом, все берегом забирают…
– Люди-и… буде вам! Идите на пожар.
– И-и-де-м!
В горнице воеводиной при свете лампады у образа Спаса и царского портрета над столом, теперь без хозяина оставленной, сидела Домка, опустив на бархатный саян, на колени, могучие руки. Голова склонена на грудь. В горницу в узкую дверь пролез Сенька в монашьем платье.
– Все ладно, Домна, – сказал он, садясь с ней рядом на лавку.
Домка, не подымая головы, сказала:
– Сидит в потемках! Мои руки топырились: «Задушу богорадного!» Ушла – так мекала, без меня сделают… перво сторожа кончить, а там и стрельца! – Она подняла голову, хмуро взглянула боком на Сеньку.
Сенька молчал.
Она продолжала:
– Вы же, сказали мне – десятника убрали, пошто же богорадной цел, пошто?
– Богорадного, баба, убить – тебе же лихо сделать! – ответил Сенька. Помолчал, и Домка молчала. Сенька прибавил: – Наедут власти, кто же за тебя станет? Богорадного первого призовут… Я бы стрельца убил, не вводя в тюрьму, но тогда пало бы пятно на тебя… богорадной ведь знал – ты привела меня!
– Вот за то и убить его!
– Богорадной упрям, он зачнет говорить властям: не она-де опоила стрельцов и сторожей, а я заводчик всему! Холопьи женки тебя не любят, могут оговорить… поваренок видок есть… Богорадного показ все покроет! Тоже знает он, что меня воевода из тюрьмы спущал на грабеж и по городу… Его показ – дороже его смерти! Ведомо ему и то – воевода верил тебе да богорадному.
– Да? Ой, Семка, ведь правда твоя!
Сенька вынул из пазухи сверток, передал Домке.
– Вот бумага… На ней писана твоя и иным холопам отпускная с подписом воеводы. А где письмо, кое писал я воеводе на скамье окованный?
Домка улыбнулась:
– Это то, что писано в ночь, когда мы дрались с тобой?
– То…
– В подголовнике у воеводы, видала, он сам чего-то писал в ём… Подголовник в подушках на кровати.
– Достань.
Домка привычно разрыла подушки, вытащила плоский конусный ящик, открыла его, достала письмо, подала. Сенька проглядел письмо, свернув, передал Домке:
– Пускай лежит… оно тоже будет к твоему оправданию.
– Слышала, нынче за столом сказал: «Дам ее Москве!» – меня, а все же в его крови я замарана…
– Крови старика не прольют…
– А как? Ужели жива оставят?
– Утопят в Волге.
Домка перекрестилась. Минуту она сидела с опущенной головой, потом вскочила с лавки:
