Книга Цыган - Анатолий Калинин

— Когда-нибудь они убьют тебя.

Он успокаивал ее:

— Не для того же я на фронте уцелел?

Она немедленно ловила его на слове:

— А для чего? — И тут же со смехом защищалась от него. — У тебя борода колючая.

Он предлагал:

— Хочешь, сбрею ее?

Она пугалась:

— А вдруг из-за нее я и полюбила тебя?

Но в эту минуту Будулая опять настойчиво требовал к себе Дозор. Опять оставаясь одна, Клавдия со всевозрастающим возмущением начинала думать о жестокосердии Тимофея Ильича, который, в первую очередь был повинен в том, что у Будулая такая, ни на чью другую во всем хуторе не похожая жизнь. Не жизнь, а самая настоящая, изо дня в день и из ночи в ночь война. Ни сна, ни покоя. Один на весь большой остров. Да еще Тимофей Ильич и нахваливает его на собраниях: «Сам всю круговую оборону держит». Если же разобраться, то не похвала это, а самое настоящее издевательство, которого ни один бы человек во всем колхозе на месте Будулая не стал терпеть. Немедленно потребовал бы себе подмену, помощь. Взвалили на плечи человека такой остров, который целая бригада должна бы охранять, и радуются. Слышат по ночам выстрелы и не задумываются, что за человеком по пятам ходит смерть. Опять как на войне.

И возмущение ее против Тимофея Ильича перерастало в гнев. Доберется она до него на первом же заседании правления, будут с него перья лететь. Успокоенная этим решением, Клавдия забывалась на лежанке, но здесь же и просыпалась, заслышав у входа в блиндаж шаги.

— Опять я тебя разбудил, — сокрушался Будулай.

— Нет, нет, — протестовала она. — Это проклятый кобель тебе покоя не дает.

Будулай заступался за Дозора:

— Без него я бы ни за что не справился здесь. Спасибо тебе.

— Хоть немного поспи. — И, подвигаясь на лежанке, чтобы дать ему место, Клавдия, тут же вступая в противоречие со своими словами, начинала осыпать короткими сухими поцелуями его грудь и плечи. — Я согласна, чтобы ты всю жизнь меня будил.

Уже далеко за полночь все-таки заставив с помощью Дозора отступить с острова всех нежелательных гостей, Будулай смог наконец заснуть. Проснувшись на рассвете рядом с ним, Клавдия не стала его будить. У нее было на чем самой переправиться в хутор, а потом и он, отдохнув после такой ночи, подъедет к завтраку на моторке. Посмотрев, как Будулай с бледным, осунувшимся за ночь лицом спит на спине, она улыбнулась и бесшумно вышла, выразительно погрозив за дверью Дозору. Укладывая на передние лапы морду, он послушно смежил глаза.

Низовка гнала из моря встречную течению волну, и ей не так-то быстро удалось пересечь рукав Дона. За каких-нибудь полчаса, пока догребалась до хутора, низовка еще больше разыгралась, и нагоняемые ею волны, вздымаясь все круче, взметывали лодку с одного закипающего белой пеной гребня на другой. Приходилось подстерегать их, чтобы на перепадах лодку не накрыло волной.

Клавдия уже и сосчитать не смогла бы, сколько раз за свою жизнь переправлялась через Дон на своей уже старой плоскодонке. И нагруженной по самые борта арбузами и дынями, и с нахлобученной копной займищного сена или с картошкой. И ни разу еще не случалось, чтобы при самой яростной буре или под внезапно хлынувшим ливнем не управилась она с лодкой, не догреблась до хутора. Но, когда она наконец и на этот раз, упираясь ногами в тагунки, с силой вымахнула лодку на песок, кофточка взмокла у нее на спине. И еще неизвестно, успела бы она, выскочив из лодки на берег, сама оттянуть ее под яр, если бы, к ее счастью, не оказалась в этот момент на берегу Екатерина Калмыкова. Вдвоем они успели вытащить лодку подальше, куда уже не смогла бы докатиться никакая волна, и закрепить ее, замотав вокруг штыря цепь. Бабайки Екатерина, вытащив из гнезд, сразу же взвалила себе на плечо.

— Ты и так вся в мыле, — сказала она Клавдии. И, только когда они уже стали подниматься рядом по улице в хутор, призналась ей: — А я как увидела тебя из окна, так и подумала, что одной тебе при такой низовке не вытянуть лодку под яр.

Клавдия дотронулась до ее плеча.

— Спасибо, Катя.

— Спасибо в карман не положишь, — уворачиваясь из-под ее руки, ответила Екатерина.

Клавдия улыбнулась.

— За этим, ты знаешь, мне в магазин не бежать.

— Ас чего это ты скалишься? — перекладывая бабайки на другое плечо, спросила Екатерина.

Затаенная улыбка продолжала играть на губах у Клавдии.

— По-твоему, я плакать должна?

— Загорелось тебе на ночь.

Улыбка сбежала с лица Клавдии.

— Я, как ты знаешь, допросов не люблю.

— Тогда зачем же было из себя монашку строить?

— Что-то я замечаю, ты сегодня цепляешься ко мне, как… — Не договорив, Клавдия нагнулась и, оторвав от юбки, отбросила от себя далеко в сторону прошлогодний черный репей.

Уключины бабаек, сталкиваясь, звякнули на плече у Екатерины.

— Я не к тебе цепляюсь.

— А к кому же?

Несколько шагов Екатерина шла рядом с ней молча.

— Будь она проклята, эта жизнь.

Поднимаясь по горбатой улице в хутор, они уже поравнялись с братской могилой. Большая черная коза, струной натянув веревку, привязанную к забитому в землю костылю, объедала по склону могилы траву. Сорвав с плеча бабайки, Екатерина вдруг сразу обеими ударила ее по крестцу. Взревев дурным голосом, коза выдернула из земли костыль с веревкой и понеслась вниз по улице к Дону.

— Так же можно убить! — выворачивая из рук Екатерины бабайки, крикнула Клавдия.

— Я бы это чертячье племя все подряд перебила, — с яростью сказала Екатерина. — Как забредет к кому-нибудь, у кого худой забор, все до кореньев объедят. И после них не растет ничего.

Придержав шаг, Клавдия взглянула на нее.

— Что-нибудь, Катя, случилось у тебя?

Отворачиваясь от ее взгляда, Екатерина повела плечом.

— У меня ничего.

— Михаил и на обратном пути заезжал? — заглядывая ей в глаза, спросила Клавдия.

— Михаила ты сюда зря приплела, — угрюмо ответила Екатерина.

Но Клавдия, шагая рядом, продолжала:

— Ты, Катя, не злуй на него. Надо еще немного подождать. И вообще все обязательно приходит, если только хорошо подождать.

Екатерина пнула ногой голышок, оказавшийся у нее на пути.

А потом, когда дождешься, хоть радуйся, хоть плачь.

— Ты сегодня совсем не в духа́х, — заключила Клавдия, оглядываясь на братскую могилу. — Вся лебедой позаросла, — с грустью сказала она. — Не на глупую тварь, Катя, нам надо обижаться, а на самих себя. Когда эта цыганка еще в степи лежала в своей могиле, я, бывало, и под Седьмое ноября песком из ведра посыпала холмик, и под Первое мая сажала на нем кочетки. А теперь, когда перенесли ее в общую, позабросила все. Понадеялась, должно быть, что раз могила теперь общая, то сообща всем хутором будем и присматривать за ней. Но оказывается, Катя, сообща легче забывать, чем помнить. Вот и зарастает бурьяном.